Орда встречного ветра

Насколько я знал, ни Альма, ни Аои, ни Кориолис, ни Ороси беременны не были, кроме как нарастающим желанием быть беременными, и окольными путями, сами в это не веря, они просились задержаться в лагере хотя бы на год. Предложение это исходило главным образом от Альмы и Ороси, как и от Аои с Каллироей до них, в свое время отказавшихся от радости материнства под напором конфликтов, обеспеченных Голготом на этот счет. Им как раз было около сорока, что по словам Караколя значило быть «у подножья горы по имени Дети». Говоря коротко, либо они выбирали Верхний Предел и навсегда отказывались от мысли иметь ребенка, либо оставались в лагере навсегда, зная, что шансы пройти Норску в одиночку равны нулю.

Теоретически оставалась, конечно, возможность договориться с Голготом, но кто в это верил? В его столь необычном мире хотеть ребенка значило выказать неуверенность в Орде. Для него ребенка могли хотеть только те, кто потерял веру в наши шансы быть первыми, быть теми, кто дойдет до Верхнего Предела. Ребенка он мог воспринимать исключительно как предмет переложения надежды на следующую Орду, что было для него неприемлемым. То, что существовали и иные причины хотеть ребенка, было ему совершенно недоступно. «И с чего это ты поверишь в своего сопляка, если сама в себя не веришь?» — бросил он однажды Ороси. Он видел в этом не более чем симптом декадентства, трусости, и в каком-то смысле я был с ним согласен: моя уклончивость в ведении журнала

238

тоже отчасти объяснялась этим. Если наш контр увенчается успехом, так зачем все это? Для кого? Тогда эпоха Орд закончится — в величии, абсурдности, ужасе, да почем мне знать как, — но одно точно, в Знании.

Как бы то ни было, Голгот всегда мог рассчитывать на Арваля, Эрга и Фироста в качестве подпоры у себя за спиной и на Горста с Дарбоном, чтоб выстроить крепкий Пак. И даже на Степпа, Тальвега, да даже на нас с Пьетро. Что тут хитрить, я не был готов бросить Орду в случае, если назреет разрыв. Моя надежда была на то, что после Норски, если выживем, мы обретем знание. И тогда у Ороси мог бы быть мальчик или девочка. Может быть, даже от меня? Ее мама в прошлом месяце спросила меня на повороте какого-то разговора, не хочу ли я детей. Я усмотрел в этом знак, что-то вроде побуждения к намерению. Точнее, я сам захотел увидеть в этих словах тонкий и ненавязчивый намек от Ороси. И я правда об этом думал, но при одном условии: не приумножать число сирот в этом мире!

— Ну и последняя ерундень, о которой хочу вам сказать.

π Голгот выдержал долгую паузу. Все молчали. Он обвел взглядом всю нашу ассамблею и продолжил:

— Я через неделю встречусь с одним стариком, которого тут некоторые моим отцом зовут. У меня к нему пара-тройка вопросов есть. И я вас кое о чем хочу заранее попросить. Что бы вы ни увидели, что бы ни произошло, вы не вмешивайтесь. Ясняк?

— Что ты задумал, Голгот?

— Если кому не ясно и кто-то из вас решит свой рыльник в мои дела сунуть, то Эрг того в горизонтальное положение быстро приведет. Он мне слово дал. Шутить с ним не советую. Усекли?

237

Он бросил на нас еще один каменный взгляд, решив убедиться, что мы все поняли. Но мы и без того боялись себе представить, что будет. Мы ждали худшего. «Я не хочу этого видеть», — прошептала Аои Степпу. «Если хочешь знать мое мнение — будет бойня», — прогнозировал без особых чудес один из раклеров. «Я б на это посмотрел! Представляешь, два Голгота лицом к лицу, тридцать пять лет спустя?! Вот это будет зрелище», — добавил другой. И в каком-то смысле он был прав, зрелище вышло еще то.

) Наше прибытие в лагерь походило на сказку. Лагерь был отлично защищен, он находился во впадине в форме подковы, у подножия массива с высокими оранжевыми колоннами и водопадами, что стремительно неслись вниз, наполняя целое переплетение рек и ручейков, стелившихся по земле. Ветер там был чистый, ни пылинки, он скользил вдоль заснеженной горной цепи, что величаво загораживала горизонт к верховью. Ночью катабатические ледяные потоки опускались в котловину, но по утрам, благодаря резкому разлому в скале, ротор тихонько втягивал нагретый воздух равнины до самого вечера, принося растениям и людям вполне милосердные условия существования.

Когда мы пересекли амбразуру огромного природного цирка, дрожь радости пробежала у меня по телу, как только я увидел эту цветную мозаику. Пшеничные, ячменные, ржаные поля очеловечивали пространство. Тут чередовались желтая целина утесника, зелень диких, а местами и пастбищных прерий, сиреневый снег цветущих фруктовых садов. В зазорах этого узора просматривались небольшие ухоженные холмики и несколько долин, где угадывались отдельные облагороженные участки земли, расходившиеся каплей к низовью. Время было после полудня, и заходящее солнце протягивало свои длинные,

236