Орден костяного человечка

Володя был уверен, что если попросит Танюшу отдаться, она не просто скажет «да», а подробно договорится, что и как они будут делать, о способах предохранения и расстегнет блузку почти так же деловито, как это сделала бы Лидия. И притом так же сияя глазами, как при ведении умных разговоров и когда они целовались в подъезде.

Тут имеет смысл уточнить, что Таня оставалась девочкой из интеллигентной семьи, очень воспитанной, образованной и умной. И, конечно, нисколько не распущенной. Это поколение такое. И эти сияющие, удивительные голубо-синие глаза!

— Спасибо, Танюшка.

Володя встал; как всегда после массажа, его немного качнуло.

— Осторожнее!

Ну конечно: если Таня для него — почти дитя, он для нее — почти старик. Что тут поделаешь!

Как всегда, девушка раскраснелась, откровенно возбудилась, пока ловко делала массаж. И уже не было проблемой налить ей сухого вина, повесить на шею шлифованный и продырявленный местным умельцем кусочек зеленого саянского нефрита.

— Ой, здорово!

Еще не поглядев в зеркало, Татьяна расцеловала Володю — даже звон пошел по всей квартире. Ей важен был не подарок… Важно было, что его привезли. Вообще что-то очень здоровое было в этом полуребенке, на двадцать лет его моложе. Володя обнял девочку за плечи, поцеловал в губы — скорее нежно, чем со страстью. Он и правда испытывал нежность от вида этих милых локонов на висках, пульсирующих жилок под кожей маленькой блондинки, светлой косы, чистой кожи, уютного запаха девушки, у которой все еще впереди. Чего больше — нежности, желания, отеческих чувств? Он сам не знал. Прикасаясь губами к губам, наблюдая, как заволакиваются глаза, Володя чувствовал себя растлителем малолетних. Но знал точно: стоит себя отпустить, позволить себе — и он переживет сильный взрыв страсти к Танюше. Что-то подсказывало Володе, что ее он мог бы любить долго и без душевной опустошенности. Неужели для счастья нужен разрыв в двадцать лет?! Патология, честное слово…

— Вас еще надо вымыть с шалфеем, я берусь вам сделать массаж по мокрой коже да хорошенько распарить…

— Давай не сейчас, давай уже осенью («Что такое осень? Это ветер» — и если она будет, эта осень).

— Вы уезжаете завтра?

— Сегодня.

Они еще говорили о чем-то, сидели то в кабинете, то на кухне. Интересно, как все-таки действует спокойный оптимизм юности на не очень молодых людей: Володе от общения с Татьяной стало легче по крайней мере наполовину. Наверное, потому, что существовало или одно, или другое: или то, что несла в себе Таня, или то, что окружало его в семье. Или в мире была эта немного наивная, добрая улыбка, сияющие голубые глаза, это уверенное желание помогать; этот моментальный ответ на поцелуй — красивый, благодарный и наивный. Или же был стервный визг Марины, ее рваные, истеричные жесты, судорожный рывок, которым она вытаскивала Сашку из квартиры, схватив за руку. Одно исключало другое.

Странно даже — после этого поцелуя не хотелось обязательно заняться с Таней любовью, но вот совсем необходимо стало привлечь ее к себе, поцеловать, еле касаясь кожи, уголок глаза и висок. Потому, что он совершенно сыт сексуально? Может быть, и поэтому, но ведь не только… Главное — тут не хотелось мельчить.

Спускался вечер, и небо становилось бирюзовым и сиреневым, со множеством разводов малинового и зеленого цветов. Становилось чуть грустно, как всегда с наступлением вечера.

Телефон зазвонил так внезапно, что оба вздрогнули. Звонок был не международный, звонили откуда-то из Питера.

— Может быть, это тебя мама?

— Нет, это наверняка вас…

Володя кивнул и отключил телефон. Кто бы это ни звонил (Наташа, скорее всего), его сегодня нет ни для кого.

— Проводишь меня?

— Ну конечно!

Интересно, а если бы он спросил: «Поедешь со мной?» — что бы ответила Татьяна? И если бы он мог ей предложить: «Поедешь со мной навсегда?» (Куда? На изогнутую улицу в чужой стране, покрытую белой пылью Средиземноморья? Туда, где он, меняя рожки, будет бить от бедра, вести автоматным стволом… пока его самого кто-нибудь не пристрелит?)

Еще зимой поезда отходили в молчании, люди провожали почти молча, и странным было слышать веселые вопли; сразу появлялось подозрение, что это иностранцы или пьяные.

Сейчас опять оживился вокзал: может быть, дело в установившихся долгих днях, весеннем обилии света и тепла. И опять у Володи возникло ощущение, что он понимает людей: и вот этого пожилого, с сизым носом и руками пролетария, который тащит исполинские баулы, и девушку, которая что-то быстро говорит на прощание парню сдавленным горловым голосом, и этих развеселых парней, которые все провожают друг друга и никак не могут проводить. Само по себе это сентиментальное и вряд ли верное ощущение было симптомом запоя, но Володе все это очень нравилось. Нужно было только добавить хотя бы граммов пятьдесят…