Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Город пышный, город бедный,
Тула, родина моя!
Ты была портняжкой бледной,
был хлыщом румяным я.

У меня в хозяйстве были

граммофон и рысаки,
на своем автомобиле
ездил я на пикники.

У тебя же за душою

лишь напёрсток да игла,
робкой, тихой сиротою,
белошвейкой ты была.

Все случилось как случилось,

по бульвару я гулял
и твою портняжью милость
на прогулке повстречал.

Поздоровавшись учтиво,

предложил я тет-а-тет.
Ты потупилась стыдливо
и шепнула тихо: "Нет",

Ущипнув тебя за щёчку,

я в глаза твои взглянул
и, назвавши ангелочком,
сторублёвку протянул.

Я спросил: "Согласна, что ли ?"

и, одёрнувши жакет,
по своей и Божьей воле
ты пошла за мною вслед.

В Оружейном переулке,

где стоял мой особняк,
ели мы икру и булки,
пили пиво и коньяк.

"Что ты, барин, щуришь глазки",

заливался граммофон,
наши пламенные ласки
освятил шипеньем он.

В такт движениям хрипела

граммофонная игла.
Ты неплохо знала дело,
ты девицей не была.

Вдруг ты рассмеялась звонко

и сказала: "Он - как я,
у него игла в ручонке,
ну а больше ничего.

Не насилуй граммофона,

ручку дергать не спеши".
Я поставил гвоздь сезона -
"Пупсик, стон моей души".

Расплескал я коньячишку

и смахнул рукой свечу,
и сказал, что как мальчишку
я любить тебя хочу.

"Что ж, - сказала ты, - извольте,

я исполню ваш каприз.
Дайте только мне иголки,
я вам сделаю сюрприз". -

"Милый пупсик, вам охота

за шитьё засесть уже? -
"Что вы, ну его в болото!
Я хочу играть в ежей.

Я утыкаю иглами

пару этих простыней,
завернемся в них мы с вами -
дело будет посмешней".

Ты булавки понемножку

доставала из узла,
и ежиная одёжка
вскоре сделана была.

Вы когда-нибудь видали,

как бывает у ежей?
Все мне пузо разодрали
иглы Манечки моей.

И покуда вновь звучало:

"Пупсик, стон моей души",
как ежиха верещала
эта правнучка Левши.

Хоть через кураж гусарский

пострадала плоть моя,
но, однако же, по-царски
наградил девчонку я.

После в Ясную Поляну

я к Толстому съездил с ней.
Старикан смеялся спьяну
над рассказом про ежей.

Мы ещё играли с Маней

в ёжиков разок-другой,
но исчез затем в тумане
образ Тулы дорогой.

В нетях северной столицы

стала жизнь моя иной,
там матроны и девицы
стаей бегали за мной,

млея от намёков дерзких,

от того, что я поэт
и что в игрищах Цитерских
равных в Питере мне нет.

Слух пронесся как ракета

про лихого туляка,
что такого, мол, эстета
больше нет наверняка.

Знаменитых куртизанок,

томных фрейлин, поэтесс
я рядил в ежиных самок
и, пыхтя, на иглы лез.

Все они в пылу экстаза

лепетали про любовь,
я же с окриком "зараза!"
заставлял их нюхать кровь,

и, израненные чресла

омывая языком,
дамочка из кожи лезла,
чтобы вновь попасть в мой дом.

Так, забава за забавой,

пролетело много лет.
Не был я обижен славой,
был скандальный я поэт,

хоть одну лишь книжку ровно

напечатал в жизни я
и звалась она прескромно:
"Тула, родина моя".