Ордынский узел

Глава третья Прямо только вороны летают

Дядька Никифор моему скорому отъезду очень опечалился. Мне показалось, он даже пустил слезу. Но удачно скрыл это, долго и тщательно сморкаясь в старую крапиву возле ворот.

— Далёко тебя князь посылает? — полюбопытствовал.

— В Новгород, батя, — убедительно соврал я.

— А чего, в Новгород так в Новгород, ты человек служивый! — вздохнул он и больше вопросов не задавал. — А твоего каурого перековать бы, на передней правой подковка-то хлябает. Ну, давай, не стой, проходи, спрыснем дорожку. Сало в подклети, брага там… под… ну, в общем, ты найдешь…

— Так пост же.

— Воинов пост не касается, — без тени сомнения заявил дядька.

В то вечер мы нашли все дядькины заначки. И что самое удивительное, когда я утром смог выползти взьючивать коня, жеребец оказался уже перекованным. Как дядька в таком состоянии не перепутал лошадиные ноги, было загадкой.

— Я её, ногу то есть, с вечера пометил, — открыл он тайну. — А не любит настоящего мужеского запаху, кусается, стервец! Пришлось полбуханки хлеба скормить, что б его не тошнило. Зато сейчас, гляди, каким молодцом!

Дядька засмеялся и хлопнул конягу по холке. Животное подогнуло ноги и, закатив глаза, рухнуло на бок.

— Обморок что ли? — дядька чуть огорчился. — Ну, ничего, полежит, оклемается, и поезжайте с Богом помаленьку. С Машкой-то простишься?

— Ты что, не помнишь? Мы ж вечером к ним вместе с тобой попёрлись прощаться, нас мать Яганиха обоих с порога турнула. Сегодня совестно им и на глаза показываться. Ладно, увидишь Машутку, передашь ей берестину и скажешь, что ненадолго в этот раз уехал.

— Скажу… — дядька посмотрел на непонятные для него закорючки, которые я нацарапал на бересте. — Давай, присядем на дорожку…

Указанье князя Ивана я не выполнил, и в Москву на пути из села заглянул снова. Не то что бы в сам город, а в недалёкий от него Данилов монастырь. Тут мало что изменилось с тех лет, когда я жил в нём мальчишкой. Та же торная дорожка, бегущая среди строевых сосен, те же огороды на подъезде, та же невысокая изгородь, через которую можно увидеть шатровую крышу храмовой колокольни и тесовые, с желобами, крыши некоторых монашеских келий, окружавших церковь.

Ворота монастыря были распахнуты настежь, и в них мне повстречались две старушонки-богомолки, беседовавшие с послушником. Бабки были одеты в одинаковые белёсо-серые от многократных стирок ветхие салопы, но у обеих на ногах красовались новенькие лапти, а на головах тоже совершенно новые белые нарядные платки. То и другое, без сомнения, они до самой Божьей обители несли в заплечных сумах. Послушник, мужик лет сорока, указывал богомолкам на боковую тропку, ведущую, как хорошо мне помнилось, в странноприимный дом, а затем обернулся ко мне:

— Здравствуй, молодец. Дело пытаешь, аль от дела лытаешь?

Я едва удержался, чтоб не рассмеяться: впору было подумать, что свои врата мне открыло Берендеево царство, и общаться с монахами предстоит высоким языком былин про Владимира Красно Солнышко и незабвенного Илью Муромца.

— Ой, ты, гой-еси, любомудрый мних! — ответил я, спрятав улыбку и кланяясь остолбеневшему от таких оборотов мужичку. — Да не скажешь ли ты мне, калику перехожему, жив-здоров ли будет отец Нифонт?

— Жив, слава Богу — уже вполне нормальным языком сказал послушник и, почесав заросший кадык, добавил с намёком. — А насчет здоров — не знаю, он пост всегда тяжело переносит.

Про эту особенность моего духовного наставника я хорошо помнил. И загвоздка была вовсе не в еде: отче Нифонт мог обходиться без пищи неделями. Другое дело, что в обычные, не постные, времена года крышки глиняных крынок, в которых Нифонт хранил самолично изготовленный отличный стоялый мед, поднимались его рукой раз пять за день…

Святого отца я застал в его келье как раз замершим в большой задумчивости перед голбцем, где и покоились в холодке вожделенные сосуды.

— Крепка вера наша православная! — громко сказал я.

Отец Нифонт, не вздрогнув, неспешно обернулся ко мне и совершено спокойно, будто мы расстались вчера, молвил:

— Сказано апостолом Матфеем: «Если правая твоя рука сооблазняет тебя, отсеки её и брось от себя…». Сашка, у тебя меч при себе?

— Нет, отче. Можно, конечно, воспользоваться пилой, но как ты потом сможешь переписывать летописи?

— Ты прав. Ну, здравствуй, здравствуй, блудный сын, — он привлёк меня к себе и похлопал по спине. От него пахло чем-то тёплым и домашним. Я, действительно, почувствовал себя блудным сыном.

— Проходи, гость дорогой, — продолжал монах, — я как раз отобедать собирался. Давай водичкой полью, умоешься с дороги.

Отца Нифонта в моем представлении что-то очень роднит с дядькой-кузнецом. Внешне разница огромная: дядька большой, широкогрудый, с тяжёлыми руками, на которых резко выделяются вспухшие вены, а Нифонт — весь из округлостей, узкоплечий, с животом-шариком. Но я, глядя на любого из них, сразу вспоминаю о втором, видимо, потому, что никто другой так сильно не повлиял на мое воспитание в отрочестве. Они взаимно дополняют друг друга — сила и ум. А отец Нифонт ой как умён!