Ореховый Будда

Марта легко поклялась, не ожидая от доброго пастыря никакой тяготы. Она уже думала не о церковном обряде и даже не о венчании, а о том, что будет после, когда они с Родье останутся наедине.

Первый вопрос и вправду прозвучал просто.

— Должен я спросить тебя, дочь моя, чего ради переходишь ты из Лютерской церкви в православную? По сердечной ли вере или по какой иной причине?

— По моей сердечной любви к херру Родиону и по сердечной вере в него, — отвечала Марта со всей честностью, потому что поклялась именем Иисуса. — У нас, откуда я родом, говорят: «Муж верит в бога, а жена верит в мужа».

— Это хорошо сказано, но и муж должен верить в жену. — Священник все больше хмурился. — А как он будет тебе верить, если ты его обманываешь? Ты ведь не честная девица, ты блудня… Не изумляйся. Никто на тебя не доносил. Такая уж у меня служба — наблюдать человеков и зрить в их души.

Марта вскочила так порывисто, что опрокинулся стул. Грудь сжалась, в голове заметались куцые, испуганные мысли.

Что делать? Что отвечать? Неужто всё пропало? Поманило счастье и надсмеялось. Сейчас выгонят ее с позором — и что после? Единственно повесить камень на шею и в прорубь…

Можно было изобразить недоумение, возмущение, оскорбиться, но Марта посмотрела в печальные старые глаза пристера и горько разревелась.

Размазывая слезы, нескладно стала молить:

— Сударь, вы только Родье не рассказывайте. Ему больно будет. Я через черный ход уйду, а после напишу ему, придумаю что‑нибудь…

— Как это я ему не расскажу? — переполошился отец Иоанн. — Он будет спрашивать, и что мне — лгать? Я не умею!

— Ну не лгите, коли не можете. — Марта вытерла слезы, поднялась. — Только скажите, что я любила его всем сердцем. Что из бывших шлюх выходят самые верные жены. И что Иисус от блудницы Марии Магдалины не отвернулся. Прощайте…

Опустила голову, хотела уйти, но священник ее остановил:

— И опять ты хорошо ответила. Истинная любовь самую черную грязь отмывает добела, про то вся наша вера. Однако скажи мне вот что: не таишь ли ты еще какой нечистоты или кривды, которая после сделает Родю несчастным?

Уж тут‑то Марте точно следовало промолчать, но такой на нее нашел самогубительный порыв, что она снова повинилась в ужасном:

— Неплодная я, отче. Не будет у меня детей, а для благородной фамилии, которая требует продолжения, это беда…

Однако к этому признанию отец Иоанн отнесся с неожиданной легкостью.

— Появление на свет новых душ — то не твоего и не моего разумения дело. Воспонадобится Господу новая душа — появится. Ты молись. У Бога чудес без счета.

Он перекрестился, Марта тоже, а левой рукой в кармане еще и погладила орех.

Пристер теперь смотрел на нее без суровости, но все равно печально.

— Ты со мною была честна, буду и я с тобой честен. Чтоб ты тоже не обманывалась, пустых чаяний не строила. Должен я тебя предварить о двух вещах. А ты ответь не сразу, но подумав.

Марта, конечно, насторожилась, опять приготовилась к нехорошему.

— Если ты воображаешь, дочь моя, что будешь в Москве знатной придворной дамой, потому что твой жених — сын важного офисиера, вроде здешних королевских гвардейских, то знай: это не так. Скажу тебе то, чего сам Родя по юности лет не понимает. Его родитель херр Аникей Трехглазов, в самом деле, подполковник лучшего из старинных царских полков, однако же в прошлом году средь стрельцов обнаружился злодейский заговор. Главарей предали мучительной казни, а солдат с командирами отправили подальше из столицы, на пограничную службу. Так что отец Роди, считай, в ссылке, у государя в немилости. А у нас в России так: кого не жалует царь, в того летят все стрелы. На то, что его величество благоволит Роде, тоже не надейся. Государь переменчив, и люди для него что огурцы: надкусил да выбросил. Не жди в Москве ни почестей, ни богатства.

— Я раньше думала, что мне это важно, — сразу сказала Марта, потому что думать тут было не над чем. — А теперь мне все равно. Я хочу прожить свою жизнь с Родье — Бог даст, в радости, а нет, так и в горе.

Пристер вздохнул.

— Тогда еще одно, чего иноземке не сказал бы, но поскольку ты ныне собираешься стать одной из нас, утаить не могу. Москва — не Амстердам, а Россия — не Соединенные Провинции. Жизнь у нас суровая, грубая, закрытая. Прямо — как я сейчас — никто ни с кем не говорит, все больше шепотами и обиняками, неоткровенно. Суда справедливого нет, на все воля начальственных людей, и наказания их жестоки. Я как лицо духовное обязан видеть во всех сих злосчастиях особенную любовь Господа, который, как нам ведомо, строже всего испытывает тех, кто его правильнее славит… Однако ж знай: из страны легкой, богатой, счастливой поедешь ты в страну трудную, бедную и несчастную, да простят меня Бог и государь, что я такое говорю.

Под конец Марта слушала невнимательно, думала уже о радостном.

— А ничего, — улыбнулась она. — Несчастнее, чем в Голландии, я там не буду.

— Ну Бог с тобою. Видно, так Ему надо, — молвил отец Иоанн, спуская с плеч концы златотканного шарфа с вышитыми крестиками. — Тогда повторяй за мною слова отречения от ересей…