Ореховый лес

На самой границе лесов, в маленьком городе Сопредельных земель жил-был богатый купец. Большую часть времени он проводил в разъездах, но все же достаточно пробыл дома, чтобы зачать со своей женой двух дочерей-погодков – старшую, темненькую, и младшую, золотоволосую.

Отец девочек все время отсутствовал, а мать была странная женщина: часто она запиралась в своей комнате наверху и оставалась там часами. Дочери прижимались к ее двери и слышали, как она там с кем-то разговаривает, но только старшая, Анья, иногда слышала голос, отвечавший ей. Он был такой тихий и шелестящий, что она почти верила – это просто шорох листвы за окном.

Однажды зимним днем, когда Анье было шестнадцать, ее мать заперлась в своей комнате и больше оттуда не вышла. Через три дня слуги взломали дверь и не нашли за ней никого. Дверь была заперта изнутри, окна закрыты. Все, что осталось от пропавшей женщины, – это костяной нож на полу, лежавший в луже крови.

Анья слышала, как об этом шептались слуги, и пробралась в материну комнату, чтобы все увидеть самой. Пятно на полу вызвало в ней такой ужасный страх крови, что с того дня она могла стирать свое белье после месячных только в темноте.

Слуги отправили хозяину весточку, что его жена умерла, или исчезла, или еще что похуже, и долго не получали от него ответа. До первого теплого дня весны, когда купец вернулся домой в роскошном экипаже, какого его дочери никогда не видели.

В экипаже сидела их новая мать. Она вышла на мощеный двор и улыбнулась девочкам. Она была хрупкая, ниже Аньи, с копной светлых волос и голубыми глазами, которые холодно оглядывали падчериц – сперва одну, потом другую.

Их отец оставался дома целых полгода. Очарованный новой женой, он кое-как терпел присутствие дочерей, которые бегали по дому, как сумасшедшие, – так они привыкли жить, воспитывая сами себя в отсутствие обоих родителей.

Наконец купцу надоела его новая жена, как когда-то надоела старая. Он поцеловал ее на прощание, кивнул дочерям – и снова уехал.

Терпение мачехи скоро закончилось. Она кричала на девочек, раздавала им пощечины по малейшему поводу и всегда носила в кармане острые ножницы, чтобы отрезать им пряди длинных волос в наказание за проступки. Всякий раз, уезжая куда-нибудь, она запирала падчериц – чтобы, как она говорила, они не вздумали без нее безобразничать. Запирала она их в комнате покойной матери, где окна никогда не открывались и петли их проржавели, а темное пятно на полу следило за Аньей, как недобрый глаз. Кровать матери давно порубили на дрова и сожгли по приказу отца, а все красивые безделушки, которыми она себя раньше окружала, пылились под замком. Так что две девочки оставались в пустой комнате с ядовитым пятном посредине.

Сначала мачеха не уезжала из дома дольше, чем на несколько часов. Но вскоре она стала пропадать целыми днями, а потом – и ночами. Когда она впервые посадила девушек под замок на целые сутки, Анья билась в дверь и визжала, пока не посадила горло и не разбила в кровь кулаки, но никто не пришел, чтобы их освободить.

Когда мачеха наконец отперла дверь, она наморщила нос и с отвращением указала на ночной горшок. «Вынесите это», – велела она. На ее щеках были пудра и румяна, размазавшиеся от пота; она не смотрела падчерицам в глаза.

Наконец пришел день, когда мачеха заперла их в комнате с миской яблок и кувшином воды, уехала и больше не вернулась. Солнце всходило и заходило, всходило и заходило. На третий день Анья посмотрела в окно – и увидела, что слуги один за другим покидают дом, неся пожитки на плечах.

Дом опустел. Яблоки были съедены, вода давно выпита. Окна оставались заперты, и стекла их не поддавались, даже когда Анья била по ним своим башмаком.

Той ночью сестры лежали рядом посреди комнаты, стараясь согреть друг друга своим теплом. А потом Анья услышала звук, который уже почти позабыла. Он походил на шорох листьев, скребущихся об оконное стекло.

Этот звук исходил из кровавого пятна на полу. Девушка медленно подползла к нему, прижалась ухом и затаила дыхание.

В самой середине ночи в шорохе стали различимы слова.

– Вы умрете, – сказал ей голос.

Анья разозлилась и перекатилась на спину.

– Знаю, – яростно ответила она в мыслях. – Мы уже наполовину умерли.

– Вы умрете, – повторил голос. – Если не сделаете, что я скажу.

И он поведал девушке, как спасти себя и сестру. Как можно немного изменить мир – ровно настолько, чтобы они смогли жить.

Для этого требовалась кровь.

Наутро Анья рассказала Лизбет, своей сестре, то, что узнала ночью: нужно было сделать дверь. Их мать не умерла, она просто ушла – сделала дверь с помощью магии и ушла далеко-далеко. Ее кровь говорила с Аньей и объяснила ей, как сделать свою собственную дверь и встретиться с матерью.

«Понадобится кровь, – сказала она Лизбет, – но моя не подойдет».

Анья солгала. Она не была злой, просто очень боялась. Мысль о том, чтобы вскрыть себе вены, вызывала в ней ужас, похожий на падение вниз, падение без конца. Так что она стерпела горький вкус лжи во рту.

Она взяла костяной нож – голос сказал ей, что тот находится под расшатанным кирпичом в кладке холодного камина.

«Моя кровь не подойдет, – снова сказала она, – потому что я буду колдовать. Я должна сделать дверь, а ты – пожертвовать для этого свою кровь».

Лизбет кивнула, но Анья прочла по ее глазам, что она знает, что это ложь.

Это ее разозлило. Когда старшая сестра разрезала младшей запястье, гнев лишил ее осторожности, и лезвие вошло слишком глубоко.

Но Лизбет ничего не сказала, когда сестра взяла ее за руку и стала водить ею, рисуя дверь.

Сначала Анья начертила две вертикальные линии – дверные косяки, скребя запястьем Лизбет по каменной стене. Потом подняла сестру за руку как можно выше, чтобы соединить линии. Когда Анья наконец отпустила ее, Лизбет была бледной, как сердцевина яблока.

Анья отвернулась от изможденной сестры и произнесла слова, которые превращали кровавые полосы в дверь. Слова, которые голос трижды повторил ей на ухо, чтобы она запомнила.

Камень мгновенно впитал кровь, и красные линии стали полосами теплого белого света. Дверь открылась внутрь, запуская в комнату теплый воздух и запах чистых простыней. Девушки взялись за руки и смотрели, как она открывается.

Потом Лизбет застонала, пошатнулась и осела на пол. Ее холодные пальцы тянулись вперед, совсем чуть-чуть не доставая до двери.

Двери только что не было – и вот она была здесь. Дверь, вскормленная кровью Лизбет.

В миг, когда девочка испустила последний вздох, белый свет пошел рябью и стал зеленым. Кошмарным зеленым, как зараженная гноем рана, как плесень, опоясывающая недельный хлеб. А запах чистого полотна стал пыльным, так что его было трудно вдыхать.

Анья бросилась к двери, пытаясь закрыть ее, но было уже поздно. Дюйм за дюймом она открывалась, дыша влажным воздухом погреба.

Анья не верила, что за этой дверью окажется ее мать, но больше идти ей было некуда. Она подняла на руки Лизбет и пронесла ее через дверной проем.

За ним оказалась комната, точно такая же, как та, из которой они вышли – но в зеркальном отражении. Анья нашла взглядом пятно на полу – оно было свежим и жидким. Она побежала через комнату, неся тело Лизбет, и открыла дверь в коридор.

Он изгибался влево, а не вправо, и светильников на стенах не было – их заменили портреты людей, которых девушка не знала. Глаза их были выжженными в полотнах дырами, а губы – красными и мокрыми. Коридор был освещен тем же тяжелым зеленым светом.

С трупом сестры на руках Анья прошла по всему дому. Он пах кровью и угольной пылью. В каждом камине шевелилось низкое зеленое пламя. На каждом столе стояли блюда с гниющим мясом или вазы с засохшими до черноты цветами, из сердцевин которых сочился желтый сок.

Когда она открыла входную дверь, то увидела, что болезнь распространилась на двор и сад. У деревьев были сухие костяные ветви, а пыль на дороге стала пеплом.

– Я сделала это, – сказала себе Анья. – Я убила мою сестру – ее смерть создала эту дверь, и дверь открылась в Смерть!

Она трудилась много часов и наконец выкопала в выжженной земле яму, достаточно глубокую, чтобы похоронить свою младшую сестру. Потом она направилась к городу, надеясь найти там хоть какую-то жизнь.

Город оказался местом странным и страшным. Там не было ни единой живой души: ни человека, ни животного. Тяжелое зеленое небо нависало над миром, окрашивая его в цвет болезни. Двери домов были закрыты, глухие ставни выкрашены в черный цвет.

Анья не встретила никого. Она не нуждалась ни в сне, ни в пище, ни в воде, а когда она провела костяным ножом по запястью, он не оставил на коже ни следа. Она забралась на крошащуюся серую крышу дома по сухим виноградным лозам, опутавшим стены, и бросилась вниз, желая убить себя.

Однако она приземлилась на каменную мостовую легко, как осенний лист, и ничем себе не навредила. Там она и лежала, молясь о смерти, хотя молитвы во рту имели горький вкус лжи, убившей ее сестру. И тогда голос снова заговорил с ней.

Прошло много времени с того часа, когда Анья лежала на полу материнской спальни и слушала пятно крови, прижимаясь к нему ухом. Много времени, больше, чем она думала. Где-то далеко умерла ее мачеха, подхватив лихорадку, и отец взял себе новую жену. Она родила ему сына.

– Ты можешь вернуть меня домой? – молила Анья.

– Ты задаешь неправильный вопрос, – ответил голос.

Он провел ее через город – обратно к могиле, которую она вырыла у крыльца отцовского дома. На могиле росло дерево – черный орех. Его шуршащая листва была единственным, что двигалось в землях Смерти. Лизбет, – прошептала Анья и положила руку на ствол деревца.

Оно зашуршало листвой, словно вздохнуло, и с ветви в руки девушке упали три ореха. Анья расколола их один за другим.

В первом орехе было зеленое атласное платье – цвета крыльев ночной бабочки.

Во втором – пара туфель, блестевших, как черное окаменелое дерево.

В третьем – прозрачный камень размером с глазное яблоко.

Когда она поднесла его к глазам, мир вокруг нее вспыхнул жизнью. День был ярким, деревья цвели, а по дороге прямо на нее ехал экипаж. Возница не мог ее видеть, но его лошадь могла – и встала на дыбы, копыта взметнулись у Аньи прямо над головой.

Она уронила камень – и вновь оказалась в земле Смерти.

Камень был окошком в мир живых.

– Делай с ним, что хочешь, – сказал голос, – но не растрать впустую дары своей сестры.

Анья подождала, пока зеленый свет сменится мраком, отмечавшим ночь в земле Смерти. Тогда она надела зеленое платье и черные башмачки, зачесала назад свои тяжелые волосы. После чего поднесла камень к глазам.

Она увидела свой дом – таким же, как в прежние времена, когда у нее были отец, мать и сестренка Лизбет. Держа перед собой камень, как смотровой глазок, она обошла дом по периметру, заглядывая в окна.

Она увидела красивую женщину, игравшую на пианино. Своего поседевшего отца, пившего шерри. И юношу – на вид чуть старше ее самой. Он был высок и тонок, уже на пороге взросления – но еще не мужчина.

Он сидел рядом с отцом, который глядел на него с гордостью, похлопывал по плечу. Глаза юноши лениво скользили по зале – по дорогой мебели, по пианино, по своей матери за инструментом, и наконец остановились на лице Аньи.

Юноша вскочил с места и подошел к окну. Когда вслед за ним подошел отец, Анья отшатнулась. Сын указывал прямо на нее – но отец, хмурясь, смотрел куда-то мимо и качал головой. Наконец он задернул занавески.

Анья в своем платье цвета блуждающих огоньков еще подождала в саду и опустила руку с камнем. Она снова стояла среди гниющих домов и сухих костей. Стоило ей поднять камень к глазам, как под ногами оказывалась зеленая трава, в которой мерцали светлячки. Она видела, как юноша идет к ней по саду – шаги его были осторожны, но взгляд упрям.

– Ты можешь задать мне один вопрос, – сказала она. – Но вопрос должен быть правильным.

– Кто ты? – спросил он.

Анья не ответила.

– Почему они все тебя не видят? – спросил он.

Анья все так же молчала.

– Ты очень красивая, – прошептал юноша наконец и потянулся, чтобы прикоснуться к ней. – Почему ты держишь руку высоко поднятой?

Анья улыбнулась ему – этой улыбке она научилась у своей мачехи. Она позволила юноше наклониться к ее губам – ближе, еще ближе – и тут она резко опустила камень и вернулась в мертвый сад.

Юноше потребовалось много ночных встреч, чтобы наконец задать ей правильный вопрос. К тому времени его глаза были мутными от бессонницы, и любовь стояла в них, как голод.

– Что я могу сделать, чтобы ты осталась здесь? – наконец спросил он ее.

Она улыбнулась и наклонилась к его уху.

Она рассказала, что нужно сделать, чтобы они могли быть вместе. Как изменить мир – ровно настолько, чтобы вернуть ее в мир живых.

«Понадобится кровь», – сказала она.

Она научила его нужным словам, повторив их трижды, чтобы он лучше запомнил. Она вложила ему в руки костяной нож. А потом смотрела, как он проводит кровоточащим запястьем по стене дома ее отца, рисуя дверь. Едва договорив заклинание, он упал, и лицо его – зеркало отцовского лица – быстро побелело.

Кровь обратилась в дверь, края которой светились отвратительным зеленым светом. Анья уронила камень, когда дверь распахнулась.

Юноша исчез, а свет поменял цвет на теплый и золотистый – это в доме горели лампы. Анья вошла в дверь и почувствовала легчайшее касание – это ее сводный брат, минуя ее, вышел в земли Смерти.

Она стояла в отцовском доме живая, совершенно одна, и Смерть не чувствовала себя обманутой – ведь Анья отдала чужую жизнь в обмен на свою. Она подняла камень к глазам в последний раз – чтобы взглянуть на юношу, который с ужасом на лице стоял на ее месте в зеленом мертвом свете – и убрала камень в карман.

Она прошла на кухню и там ложками глотала мед, отрывала от окорока куски руками и залпом пила вино, стекавшее по ее подбородку.

Потом Анья поднялась по лестнице в спальню отца, которую он делил с женой. И почувствовала, как костяной нож, который она хранила на груди, зашевелился.

Она не стала перерезать горло отцу. Она перерезала горло его жене. И оставила в ее мертвой руке круглый камень, уверенная, что отец точно обнаружит его наутро. И поднимет к глазам, чтобы увидеть ожидающий его мир мертвых, и сына, который будет звать его вечно – и никогда не вернется назад.