Орёлъ i соколъ

Два года она училась балету в Петербурге.

Потом, три года изучала искусство танца в Париже.

И вернувшись в Варшаву, смогла поступить в балетную труппу главного театра воссозданной Польши.

В Большом Театре Варшавы с ее замечательными данными, Марыля смогла получить несколько хотя и маленьких, но все же сольных партий. Однако, нынче все грезили Америкой.

Нью-Йорком.

А после Парижа, где с громких Русских Сезонов десятого года все только и говорили, что о революции Дягилева и Нежинского, Марыля не могла жить в провинции, где революцией все еще была Аданова Жизелька в постановке Петипа.

В ее восемнадцать в улыбках и в мимике Марыли одновременно уживались и невинность, и детское озорное лукавство пятнадцатилетней девочки-подростка, но иногда в глазах и в задумчивости жеста ее – в ней проглядывала мудрая распутность многоопытной дамы.

И юные поручики Первого польского гусарского полка – этого нового шефа Большого театра оперы и балета Варшавы, теряли рассудок от этакой амбивалентной эклектики облика балерины Марыльки.

Пани Брыльской… ….

Поручиков Первого гусарского почти всех изрубили кривоногие калмыки комдива Илямжинова.

А кого не изрубили, тех либо с бреющего полета посекли пулеметным огнем летчики комэска Водопьянова, или уже в пригороде Варшавы, подавили гусеницами танкисты комбрига Ротмистрова…

В Варшаву Олег с Семеном Михайловичем въезжали на знаменитой тачаночке.

По такому случаю Олег переоделся в длинную кавалерийскую шинель образца восемнадцатого года, скроенную еще по эскизам художника Васнецова… Шинель без пуговиц, с голубыми кавалерийскими шевронами на груди, да в островерхом шлеме – буденовке с голубой звездой… Да при шашке на боку и при маузере в деревянной коробке.

Семена Михайловича аж в слезу прошибло.

Ай да спасибо тебе, Олежек! Ай да спасибо тебе, мил человек! Уважил старика, задали мы поляку перца!

Без праци – не бенджо колораци!

В самой Варшаве установили образцовый порядок.

Ни тебе грабежей, ни тебе насилий!

Материальных калмыков Олег быстро превратил в калмыков виртуальных, а на городские улицы, запустил он конные патрули московской милиции в белых "здравствуй и прощай".

Патрули эскадронами гарцевали по пустынным улицам польской столицы, цокали подковами по булыжнику, да распевали из советского репертуара "утро красит нежным светом стены древнего кремля", да "друзья люблю я ленинские горы, здесь хорошо встречать рассвет вдвоем".

Но для убедительности – на главных площадях и перекрестках, Олег все же поставил еще и по танку. Так – для верности.

А в Большом театре оперы и балета давали в тот вечер Жизельку Адана…

И Олег пошел – пошел, приказав зарезервировать императорскую ложу.

Здесь и увидал он свою вторую спасительную погибель.

Балеринку Марылю. …

2.

– Государство должно быть сильным – Согласен. Но не в том смысле, в каком ты это подразумеваешь.

– Что ты имеешь в виду?

– Сила государства создает искушение для причастного к ней человека. Вводит в искус – за счет силы госмашины сводить счеты с теми, кто тебя обидел, косо на тебя посмотрел, женщину у тебя увел и так далее. Компри? И тогда эта государственная сила в руках причастных к ее рычагам малодушных, но мстительных людишек в погонах, становится ужасной.

– Интеллигентиков всегда пугала любая сила.

– Ты лжешь. Я признаю необходимость сильной армии в руках сильного русского государя. Но я ненавижу мстительных завистников – слабодушных садистов, что сводят счеты с обидчиками своими за счет членства в тайной полиции. И приходят ночью арестовать любовника своей жены или мужа в тайне вожделенной женщины.

Компенсируя таким образом слабость свою. Своё бессилие – элементарно по-рабоче-крестьянски дать обидчику по морде. Или по-рыцарски вызвать соперника на дуэль.

– Ты против государства?

– Я против подобных тебе слабодушных, завистливых и мстительных негодяев.

– Ну-ну…

– Вот-вот… …

Нью-Йорк.

На дворе зима пятидесятого.

Возле служебного входа в театр Метрополитен-опера сгрудившиеся паккарды, шевроле и бюики – такие беспомощные на рыхлом снегу, напоминали несчастных животных, застигнутых внезапным стихийным бедствием. Черный олдсмобил Жоржа тоже едва полз по двадцать второй улице, в непривычно медленном потоке буксующих по снегу машин.

И шофер Жоржа – Уоррен с чисто ирландской выдержкой старого моряка, подобной выдержке доброго ирландского виски – с непроницаемой маской "стоун-покер" на лице не моргая глядел вперед из под рыжих своих ирландских бровей, в то время, как левая нога его все жгла и жгла сцепление бедного несчастного олдсмобиля, все буксующего и буксующего по этому чертову невиданно-обильному для Нью-Йорка снегу.

А хозяин модной модели олдсмобиля – сидел позади шофера, на широком кожаном диване.

Его звали Жорж Баланчин.

Он был королем балета.

Он любил балерин.

И самая красивая, самая юная и самая талантливая из них – сидела рядом.

Такая трогательная и красивая – в норковой шубке, подчеркивающей ее изящество…

Марыля.

Она так очаровательно смеялась.

– Это подарунок? Подарок? Мне?

Жорж закинул руку ей за спину, как бы полуобнимая, но пока еще не обнимая…