Орёлъ i соколъ

Марыля держала в руках сафьяновую коробочку и рассыпаясь детским восторгом, разглядывала золотую безделицу с бриллиантами, что покоилась там внутри на красном шелке.

– Это подарунок?

– Это тебе за сентиментальный вальс Равеля, – ответил Жорж, слегка сжимая талию Марыли.

– Мне? Ты должен был подарить это Джону Клиффорду.

– Джон свое получит, не беспокойся!

– А другим своим балеринкам ты тоже всегда даришь такие подарунки? – лукаво стрельнув глазками, спросила Марыля.

Ему очень нравилась ее польская манера выговора – это ее необычайно мягкое и такое выпуклое "вэ", нежно выдыхаемое этими бесконечно нежными и манящими губами.

И писк парижского сезона – помада с блестками на этих губах – она сводила его с ума.

Нет, он не ошибся!

Его – гения балета – самого модного балетмейстера Нью-Йорка не подвела интуиция.

Никто не скажет, что в выборе примы он руководствовался не головой, а тем, что ниже живота, что у классических танцовщиков так мощно выпирает всегда из под их обтягивающих белых трико… Просто у гения – и голова, и это самое, что ниже живота – они живут вместе. И не просто существуют в гармонии, но стимулируют, взаимно индуцируя одно другим.

И выбирая Марылю, выдвигая ее в центр своих новых балетов по Хиндемиту, Равелю и Чайковскому, Жорж руководствовался не только теплыми течениями в чреслах своих, но и…

Интуицией.

Интуицией.

– Я бы назвал тебя моей интуицией, – сказал Жорж.

– Почему? – снова звонко засмеявшись спросила Марыля, – почему Интуицией?

– Я закажу Джону новый балет с новой хореографией, и ты будешь танцевать там главную партию.

– Новый балет?

– Да, я назову его Интуиция.

Олдсмобил, наконец причалил приткнувшись никелевой мордой своей в сугроб, и Уоррен, выйдя из машины, подошел к правой задней двери, услужливо и вместе с тем сохраняя достоинство, как и положено вышколенному шоферу.

Пети Браунсмит, Хильда Розен, Ирма Ловенбрукс, Ольга Петрофф уже были у станка.

И старый еврей – Витя Горвиц у рояля, уже разминался переливами из милого Шопена.

Балерины в Метрополитен имели отдельный от простых корифеек зал.

А Марыля опоздала к репетиции.

И Девочки совсем по-разному глядели на нее.

Пети была любовницей Жоржа в прошлом сезоне.

А Ирма явно – хотела ею быть нынче.

Марыле завидовали.

Ясное дело!

Как бы оправдываясь и подчеркивая желание побыстрее войти в общий процесс.

Марыля принялась интенсивно гнуться и тянуться.

Поочередно сделала по шесть высоких махов, села в шпагат.

Прогнула спинку, снова сделала несколько махов.

– Бонжур, девочки, шолом Витя!

Шумно вошли Жорж с Джоном. И с ними был еще один человек удивительной наружности.

Джон хлопнул в ладоши, – аттансьён, шер мадмузель!

Жорж встал посреди залы, картинно подбоченился, принял сценическую позу величественно задумавшегося принца…

– Нуз алон фэр келькешос нуво экспре эссенциаль… Энд ай уилл колл ит – интуишн.

Мистер Леннон, ай вонт ю плэинг пьяно нау…

Длинноволосый близорукий человек в круглых очечках и в темно-синей коттоновой курточке, какие носят ковбои Среднего Запада, подошел к роялю.

Витя освободил для мистера Леннона свой круглый вращающийся стул, мистер Леннон уселся, подслеповато поглядел на клавиши… И вдруг заиграл…

Заиграл и запел, неожиданно сильным красивым голосом.

Интуишн.

Тэйк ми зэа

Интуишн

Тэйк ми эниуэа ….

Олег ходил на все её спектакли.

Где бы они ни были.

В Лондоне, Риме и Париже.

В Нью-Йорке и Чикаго…

Не пропускал ни одного.

Она танцевала в Темпераментах на музыку Хиндемита и в сентиментальных вальсах Равеля. Она танцевала в "Ballet Imperial" на музыку Второго фортепьянного концерта Чайковского, она танцевала, танцевала, танцевала…

А Олег ходил, ходил, ходил…

– Поэт и рыцарь должны быть влюблены издали.

Нельзя нарушать девственность чувства грубой вульгарностью обладания.

Нельзя.

Иначе нарушится волшебство, и ты перестанешь любить балет.

И любить балерин, – сказал Олег.

Он принимал гостей на своей любимой даче в Рассудово.

Дача уже была почти готова, и оставались мелкие доделки в виде отдельных мазков.

Тут подправить, там пододвинуть – а процесс бесконечного улучшения хорошего – можно продолжать до скончания времен.

– Вы слишком увлекаетесь, – ревниво замечала Олегу поэтесса Джун Любавич, – не надо переоценивать красоту балерин. Они хороши только издали. Они хороши только когда глядишь на них из третьего ряда партера. Обратите внимание на картины Эдгара Дега, с какой нелюбовью и даже неприязнью он изображает балеринок, когда они не на сцене, а за кулисами, раскарячась, перевязывают ленточки на своих балетных туфлях.

– Ах, полноте, милая Джун, – возражала поэтессе графиня Уварова, – в балеринах всегда было то волшебство, которое притягивало мужчин, будь то гвардейский поручик кавалергардского полка или сам государь.

– Сударыня, чего далеко ходить, – хмыкнул театральный критик Бонч-Осмоловский, – нынешний императорский Мариинский театр балета в Петербурге не даром Кировским назвали. Да и сам Сталин, поговаривают, до смерти Аллилуевой похаживал за кулиски в Большом.