Орел смотрит на солнце (о Сергееве-Ценском)

Никита не обижал людей, зато люди обижали его. Обидели его и этой весенней ночью ознобишинские подводчики, которые везли лес на строительство завода. Сначала обругали ни за что ни про что. Он спустил им это: характер у Никиты русский, необидчивый. Потом его задели, ударили. «Никита «осерчал не сразу. Он повернулся, взметнул глазами на черную толпу гогочущих подводчиков, провел тыльной частью руки по сутулой спине и спросил всех тихо — Это к чему же? — Потому и спросил, что не понял, зачем его ударил длинный».

В этом поступке — характер русского человека: выдержка, терпение. Ему чужды вспыльчивость и опрометчивость. Но коль уж очень доймешь его, тогда держись!

Никита готов был снести и удар длинного. Но подводчики приняли его терпение за слабость, за трусость. Когда Никита, не ответив на удар длинного подводчика, побежал было догонять свою лошадь, один из подводчиков толкнул его сзади и сбил картуз.

«Тогда и случилось то, о чем после долго говорили и в Сухотинке, и в Дехтянке Большой, и в Дехтянке Малой, и в городе на лесных пристанях.

Никита бросился на длинного, сбил его с ног, примял по-медвежьи и, когда остальные семеро кинулись его выручать, разогнал их далеко по зеленям. Потом подошел к подводам (подвод было четырнадцать) и, хватаясь руками за колеса, с маху одну за другой опрокинул их в канаву вместе с лошадьми».

В Никите Дехтянском будущее России, говорит писатель. С появлением «Печали полей» русская литература обогатилась, еще одним положительным образом. Никита Дехтянский — это литературный тип, вошедший, как и вся поэма, в золотой фонд русской классики.

«Печаль полей» была вершиной живописного мастерства Сергеева-Ценского. Она пленяла читателей свежестью красок, музыкой слов, меткостью диалога, волнующими картинами родной природы. Даже недоброжелательно настроенная к Ценскому ‘критика вынуждена была признать «Печаль полей» филигранной работой мастера высшего класса.

И тем не менее не сразу и не до всех доходили краски сверкающей палитры Ценского. Одни, не умевшие подняться выше литературных штампов и примитива, искренне не понимали художника, другие прикидывались непонимающими, потому что сами не умели так писать. С. Юшкевич и его друг художник, читая «Печаль полей», смеялись:

— Декадентские выверты. Ну разве в жизни так бывает, вот послушайте: «Вечерами трава вдоль дороги между хлебами становилась горячей, краснооранжевой, а белые гуси в ней синими, точно окунуло их в жидкую синьку». Красно-оранжевая трава и синие гуси!.. Где он такое видел?.. На другой планете или на каком-нибудь Мадагаскаре?

И надо ж было так случиться, что оба критика Ценского пошли за город в тот же день. А дело к вечеру было, солнце за косогор спряталось, осветив половину луга. Неожиданно Юшкевич и его друг увидали на лугу гусей, которые казались синими, и красно-оранжевую траву. Оба смущенно посмотрели друг на друга, а один сказал:

— Тебе-то простительно, ты мог и не знать. А я, художник, как слапшился.

— Ничего, — ответил Юшкевич. — Я встречу Сергея Николаевича и расскажу ему все, как было. А сейчас пойдем-ка домой и дочитаем «Печаль полей».

А эпизод с К. И. Чуковским в Куоккале? О нем хорошо написал Сергей Николаевич в своих воспоминаниях о Репине. «Когда мы отдыхали, сидя под соснами на пеньках, Чуковский сказал мне совершенно потухающим голосом:

— Я очень, очень устал… Я, должно быть, сейчас умру… А у вас в «Печали полей» сказано: «Снега лежали палевые, розовые, голубые».

— Да, именно так — и сказано, — подтвердил я.

— Сергей Николаевич, — обратился он ко мне очень нежно и ласково, — хотя бы вот теперь, перед самой моей смертью, скажите мне, что вы тут наврали, а снег — он обыкновенный, белый!

— Корней Иваныч, — сказал ему я, — Платон — мне друг, но истина — больший друг, чем Платон: снег бывает именно таким, как я писал: палевым, розовым, голубым.

— Так этот вот снег, — указал кругом Чуковский умирающей рукой, — какой же, по-вашему, — палевый, голубой, розовый?

— Снег этот явно зеленый — ответил я, — и это вы должны видеть: ведь на нем отражается зелень сосен.

— А-а, — вскричал Чуковский, — та-ак! В таком случае пойдемте сейчас же к Илье Ефимовичу (Репину. — И. Ш.), и пусть он сам при мне вам скажет, что снег — белый.

И вот они у Репина.

— Илья Ефимович! Скажите, пожалуйста, хотя бы вы ему, вот этому, — тут широкий размах длинных рук в мою сторону, — скажите ему, что снег — белый!

— Корней Иванович, а вы учили физику? — вместо ответа спросил Репин.

— Учил, Илья Ефимович, я был в гимназии.

— Так почему же вы не знаете, что белого одета в природе не существует?

Репин имел, мне тогда казалось, рассерженный вид, и Чуковский не мог этого не заметить, но он показал рукою на снег около дачи под елями и соснами и спросил, повысив голос:

— Хорошо, а этот вот снег какой, какого цвета?

Репин пригляделся к снегу и сказал, теперь уже более отходчиво:

— Я не знаю, каким вам назвал его Сергей Николаевич, но я бы лично… Я бы лично написал бы его, разумеется, зеленоватым-… а местами даже и гуще… в тенях — просто зеленым».