«Орел» в походе и в бою. Воспоминания и донесения участников Русско-японской войны на море в 1904–1905 годах

Утром 30-го я получил приказание отправляться с баркасами и людьми на «Ceres». Дуло сильно. Несмотря на то, что я пересадил, всех людей в корму и нос был сильно поднят, баркас все время принимал волну, которая сейчас же промочила меня до нитки. Паровой катер, ведший баркас на буксире, еле выгребал против ветра. К счастью, «Ceres» стоял недалеко, но зато у него не было подветренной стороны, ибо он, благодаря течению, ходил на своих двух якорях взад и вперед, подставляя ветру то один борт, то другой. И вот, когда левый борт, к которому я подходил, обращался в наветренный, становилось очень нехорошо: баркас становило прямо на дыбы, и было страшно за борт, так что я боялся, что вот-вот борт разлетится вдребезги. О воде и говорить нечего: ее вливалось так много, что боцманмата Ведищева, стоявшего на баке, сшибло с ног. Опасаясь разбить баркас или набрать столько воды, что он потонет, я начал по возможности быстро высаживать людей, после чего вылез сам и, выгрузив из баркаса мешки, сдал его Щербачеву, который отправился обратно на броненосец. Вскоре пристал на другом баркасе Калмыков. Ему посчастливилось более чем мне, и в его баркасе было воды совсем мало. Наконец, все люди были уже на палубе «Ceres». Я поставил их во фронт, пересчитал и велел давать обедать. Меня и Калмыкова капитан пригласил в кают-компанию обедать. Вначале я был в большом затруднении, ибо, как и Калмыков, в немецком языке смыслил столько же, сколько свиньи в апельсинах. К счастью, помощник капитана немного говорил по-французски. Хотя нельзя сказать, чтобы и на этом языке я говорил, как парижанин, но, во всяком случае, знал его настолько, чтобы вместо хлеба не просить розог. Вскоре дело пошло как по маслу, особенно с благосклонным участием коньяку. Когда же после обеда капитан раскупорил шампанское, то беседа стала совсем непринужденная. Не знаю, насколько меня понимал помощник, которого звали Walter Shtroker, что же касается меня, чем обед [более приближался к концу, тем я все менее и менее смыслил в том, что говорил мне herr Shtoker (разночтение в рукописи. – К.Н.). Это, впрочем, объясняется не столько количеством выпитого вина, ибо пил я мало, сколько тем, что господин Shtoker к концу обеда все чаще и чаще стал забывать, что я не говорю по-немецки, и когда я провозгласил тост за Германию и германского Императора, ответил горячею речью исключительно на немецком языке, в конце которой провозгласил тост за Россию и русского Царя. Хотя речь эта произвела на капитана и самого Shtoker гораздо более сильное впечатление, чем на меня, и в особенности на Калмыкова, однако я не преминул в самых лестных выражениях выразить свою глубочайшую признательность за высказанные немцем трогательные чувства к России, в заключение чего, в маленькой темной кают-компании, в которой табачный дым стал, что называется, хоть топор вешай, четыре груди слились в один дружный крик «Hoh» и «ура» и послышался энергичный звон чокающихся бокалов. Давно уже команда кончила грузить уголь, давно уже легли спать, пропев все песни, имеемые в запасе, со стола кают-компании давно уже были убраны остатки обеда, а мы все еще сидели под зажженной лампой, окутанные облаками табачного дымка и оживленно, с позволения сказать, беседовали на языке, могущем поставить в тупик любого лингвиста. Но нет, говорят, компании, которая бы не расходилась. Разошлись, в конце концов, и мы. Опасаясь продолжения беседы, если я останусь отдыхать в кают-компании, я поторопился предпочесть ей штурманскую рубку, уверяя помощника, что там койка подлиннее, нежели диваны в кают-компании, несмотря на то, что она была не только не длиннее, но, пожалуй, даже и короче. Итак, диван в кают-компании перешел в распоряжение Калмыкова, который абсолютно ничем не рисковал, ибо на все расспросы по полнейшему незнанию других языков, кроме русского, мог отвечать только улыбками, что с успехом могло быть им проделано и во сне.

Итак, я улегся в штурманской рубке и, несмотря на толчки от одной стенки койки к другой от качки, заснул, как убитый.

Ничего не может быть утомительнее разговора на языке, которого знаешь менее, чем наполовину. Приходится в уме переводить с русского языка, причем сплошь и рядом подыскивать тождественные слова взамен тех, которые не знаешь. В начале это ничего, легко, но чем дальше, тем труднее. Не могу писать дальше, пришел Шупинский, вдребезги пьяный, и не дает писать.

Индейский (так у Туманова. – К.Н.) океан.

9 декабря [19] 04 г.

Продолжаю. Итак, в начале мне совсем было не трудно поддерживать разговор на французском языке, но чем далее, тем труднее и труднее и наконец так устаешь рожать фразы, что уже голова не в состоянии работать, и начинаешь говорить уже всякую ерунду, пересыпая речь русскою руганью.