Оренбургский платок

Уже когда всё в них до крайней крайности исследовано, манит дошлёнка пуститься подалей куда. И за ту, и за ту, и за туйскую гороньку-подгороньку!

Ну в самом деле. Не преть же молчаком на солнцежоге рядом с непутёвой бабкой. Сидит спит!

А с другого боку заверни, так рыбалку навроде и неспособно, вовсе не рука кидать. И тогда гуляйка таки возвращается ко мне, крадливо подбирается на одних пальчиках.

Будкая, я всё это слышу. Отчего совсем и просыпаюсь.

– Бабаля, – покорливо вшёпот выговаривает дерзостник, – что ж у нас не клюёт?

– А кто видал... клюёт... не клюёт, – злобствую я на своё сидячее спаньё – ну срамота! – и на его овражные прохлаждения. Однако ж строю с какой-то стати вид, что про отлучку его не догадываюсь.

– Хотеньки одна малюсявая рыбонька подвесилась? – тоскливо вздёргивает скитун обе пустые удочки, и свою, и мою. – Ни одна... Ни однашенька...

– А что, рыба дурей всех? Ну нараде чего вешаться ей к тебе на крюк? Житуха крута?

Он чуть не плачет.

– Ну хоть бы самая размаленькая! Во такууусенькая! – молебно сложил вплоть указательные пальчонки.

– Хых, маленька... Знамо, и маленька рыбка лучше большого таракана. Сиди, ветрохват, да лови. А то иде тебя купоросные азиатцы гоняли?

Бегляк покаянно уронил взгляд в воду.

Близкие слёзы вот-вот потопно ливанут из недр наружу.

Будь моя сила, я б безвидно нырнула, подвесила ему на удочку какую пустяковину вроде головчака и подёргала б приветно. Только не кисни!

Но я не волховка. Голова, как у вола, а всё, вишь, мала. Глупа. Я только то и могу дать, что у меня в сумке.

– Избегался? – ворухнулась я и правски, основательно подправила удочки. Рыба бегает полуводой, посередь глубины. – Хлебка с рыбкой пожуёшь?

– Аха-а! – зацветает одуванчик. – А рыбонька где?

– Всё на местах на своих. Хлеб, – подаю ему, – у тебя в руке, а рыбка в реке. Ешь вприглядку.

И глуподуро усмехаюсь.

За компанию улыбка подживила и его.

– Давай, миклухомаклай, собирайся обратки. А то дождяра наскочит.

– Откуда?

– У нас не клюёт? Не клюёт. А рыба не клюёт – к дождю. Да и, по примете, живую рыбу домой носить – не станет ловиться. Ну зачем нам такой перебор?

– Бабунюшка! – чиликает мой воробеюшка. – А ночью рыбке в речке не страшно?

– Эт ты рыбку спытай, – затягиваю паутиной ответ.

– Бабаль, – не утихомиривается озорун, – а чего это рыбка нашу кокурку не берёт? А?

– Да у неё, пра, ноне свой хлебушко повёлся. Сыта...

– А у рыбки что, своя столовка?

– Факт, не твоя. Убрала свой хлебушко да и спит себе в домке под бережком. Пошли и мы себе на отдых.

А дома шутя, шутя да в шестое лето Миша – парнишка хват! – и свяжи простенький платочек. Зубцы, правда, я сама вязала. Двухлетней сестрёнке Гале (буду жива и её научу) на день рождения подарил. Под шапочкой носит.

Ой да ну... Растрещалась, как сорока к непогодице.

Что насказала про себя – это от большого дерева одна только веточка...

...Открылась дверь, вошла сестра. Удивилась:

– А здесь что, ООН заседает? Хватит. Ходячие! Давай в столовку на ужин!

Утром доктор с обходом застал меня за вязаньем.

Сидела я вязала. И подслушивала радио. Со стены лопотало.

Говорил кумедный задышливый генсек:

– Фсе на... ши... тру... трудя-щие-ся сиськимасиськи дружно идут на... на... на... гавно...

Всех так и опахнуло морозом.

Обход конфузно уставился на меня. Будто это я говорила.

А генсек тем временем дважды надёжно передохнул и с горячего разгону всем назло почти правильно отчитал то, что ему там понаписали:

– Усе наши трудя-щиеся сис...тема...тицки дружно идут нога у ногу...

Ну, куда пошли те трудяги, уже никого в палате не интересовало. Вся комната крепко обрадовалась успеху вождя. Пускай и с третьей разбежки, а таки «бровеносец в потёмках» сам выскочил из дерьма!

Ой да ну!

А вообще жалко Лёлика. Душевно жевал язык, когда выступал.

То ли мне прислышалось, то ли и в сам деле кто в обходной свите в смехе пожелал:

«Этого генчудика с бетонной челюстью давно пора на целине похоронить, малой землёй присыпать и чтоб не возрождался».

Профессор мне улыбнулся, хорошо так улыбнулся в развалистые усы. Отчего они хитрюще так разъехались.

– Ну, как мы себя чувствуем? – сымает спрос.

– Вижу, – говорю, – вы себя недурно чувствуете. Мне тоже грех жалиться.

– Вот это ответ! – выставил он палец.

– Да, доктор, – кладу подтверждение. – Знаете, лучше. Может, это оттого, что разуважили вот бабий каприз?

– Может, и оттого, – уклончиво, надвое так, с усмешечкой откликается.

Взялся мой профессор с живинкой разглядывать мою работу. Смотрел, смотрел... Скачнуло моего избавителя на пенье.

Раза три промурлыкал прилиплый, как слюна, куплетину из хулиганистого врачейского гимна «Тяжело в лечении – легко в раю!» и со вздохом рапортует:

– Мда!

– Какой вы речистый! – подпустила я с солькой.

Шпильку мою он пустил мимо уха. Серьёзно так докладывает:

– Хотя я ни на ноготь не смыслю в вашем деле, всё ж скажу. И паутинка у вас на плечах, и то, что под спицами сейчас растёт, – это, если хотите, застывший восторг!

– Ну-у-у, – оконфузилась я. – По части восторга, доктор, у вас полный перехлёст.