Оренбургский платок

– Да, Луша, в таком распласте сковало... Укол по уколу ляпали... Таблетки горстями... Лекарствия бадейками... Бо-ольно шибко гнали... Да думаю, догнали ль беглое здоровьишко? Под завязку ну два полных месяца зад в больнице откатала![33] Чуток было не перекинулась. Раздумала... Не знай, какими только судьбами и зацепилась в живых. Не на зубах ли выдралась из могилы...

– Ну и слава Богу.

– Да нет. Слава врачам и... – Зуделось мне сказать про выработанный в больнице платок, что лежал в сумке поверх часов с кукушкой, да постеснялась. Не рука себя выхваливать.

– А у нас, Нюр, горьких новостей доверху...

– Что такое?

– Редеет, милая, наша дружина... Бабка Пашанька отошла...

– Фёдорова?!

– Фёдорова... Третьего вот дни схоронили...

– Да ты что, Луша!?

– Эхе-е... Опочила смирнёхонько... – Луша вздохнула. – А как смерть чуяла – это что! Страшно сказать... Попервах всё бухтела: «Надоти ускорней вязать. А ну примру и спокину недовязку? Велю: положьте у гроб. Т а м в спокое докончу...» Все посмеиваются. Но никто не обещается в гроб с нею снаряжать и ейский окаянный плат. Она не спать. Ночь не спит, другую не спит. Эхе-е... Вяжет машина. Ну, добила свою трипроклятую метровку – она век сидела на метровках, не тебе докладствовать... Туте как раз с поезда домашние. В Ташкенте гостили, урюку понавезли. Компот кинулись варить.

А бабка Пашанька и скажи:

– Не тратьте зря урюк. А то вот помру, где урюк возьмёте на компот? Вам бегать!

Эхе-е... Сели пить тот компот. Села и она. Глоточек приняла, омочила душу. Боль не пьёт. Только пристально так смотрит на всех.

– Бабаня, – шлют вопрос, – вы чего так на нас смотрите?

– Хочу насмотреться... Ну не пейте... Хоть не давай... Увесь жа вымахнете!

– Да вы сто лет ещё уживёте! А мы компот дёржи?

– Не бойтесе, не сто... Совсема дажь малешко... Купите сахару!

Не с руки отказывать. Пошли взяли у магазинщика ведро сахару.

– Спасибо, уважили, – кладёт на то благодарствие бабка Пашанька. – А то я помру... Буду лежать царёхой, а вы бегай!

И что ж думаешь? Села за прядево. Всё на себя бу-бу-бу:

– Рано встала, да мало напряла. Негоже неполну веретёшку оставлять.

Зять на подгуле подшкиливает:

– Что нам прясть? Пусть зайцы прядут! А ты ложись!

Смалчивает Пашаня на таковские выкомуры. Утерпу набралась. Знай себе в нитку тянется. Старается.

Олька, внучка, притолкнулась рядком раскроить ей кофтёшку из байки. Привезли старушке в гостинец.

Пашаня и восстань:

– Дажь не порть! Не надо!

Не надо, ну и не надо. Олька опеть и накинь ножницы на старый гвоздок.

Дело к ночи. Всё Жёлтое уже без огней.

Пашанька в своей боковушке всё пряла. Заподряд шесть дён уже пряла. Мозоли вон сели на пальцы.

В доме уговаривали все:

– Бабаня, не больно себя загоняйте. Ложитеся.

А она ни в какую.

– Ваш, – говорит, – день к вам взавтре чем свет подоспеет. А мне нонь последний сдан.

Ну, ничего ей не сказали на таковские речи. Легли.

Она всё пряла.

Ковда это утром зовут к столу – голоса не даёт. Подходят, а она – мёртвая...

Уснула и не проснулась. Ни мук тебе, ни стонов. Опочила смирнёхонечко... Эхе-е...

Лежит на левом боку. Рука под щекой.

А на столе полным-полна веретёшка пряжи...

30

Счастье в нас, а не вкруг да около.

Из кручинного молчания вывел нас детский голос.

Мы поворотили головы на крик.

Оголец году так на пятом тянул распахнутые руки к коту на крыше. Молительно просил-командовал:

– Ну пигай, Барсик!

Кот робел прыгать и с мяуканьем кружил по закрайке железной кровли.

Мальчик устал держать раскинутые руки. Погрозил коту кулачком.

– Да ну пигай ты!

Лукерья не отпускала из виду мальчонку. С сердцем хлопнула в ладоши.

– Сашка! – спустила она тонкий голос на парнишку. – Ну, ты чё взвертелся? Я наведаюсь к те, запасная ты спица, в загривок. Ты допечёшь! Не мани кота, вертопрах. Шею ж свернёт! Лучше по правде скажи, ты как след поел?

– Как след... Бабуня, а мы вдвоём со стулкой, – мальчик кивнул на высоченную узкую табуретку у стены, – достигаем до крыши. А можно, я подыму стулку, котик на неё скакнёт, и я спущу его тихо-тихо вниз?

– Это совсем другой коленкор, – сказала Луша и подхвалила: – Я погляжу, так ты местами деловец!

В два огляда кот был у мальчика на руках.

Отворилась дверь. За порожек занесла ноженьку важная такая да крепонькая девчоночка летами и росточком победней мальчика.

– Это что за квас на вилке едет? – улыбнулась я девочке.

– Я не квас. Я Галя, – с хмуринкой в лице не без гонору ответила девочка и показала на лежачий валенок. – Бабунь, а бабунь, – позвала девочка Лукерью, – смотри, твой валенок лёг спатеньки у самой у двери. Тут так дуует! А ладно, я отнесу к печке? Чтоб к нему простудка не прилипла?

Луша с добрым смехом кивает.

Девченя живо, только пятки отскакивают, уносит валенок. Вертается уже при яблоке в руке.

Саша наглаживает кота. Ткнул локтем в белое большун яблоко с краснобрызгом.

– Галча, брось баушкино яблочко. А то уронишь.

– Не горюй, вредун. Не уроню.

– Ну тогда просто дай.

– Неа...

– Ну Барсика покормить, жаднуша!

– Ты с ума спрыгнул! Я сяма хочу тыблочко.

Галя чихнула.