Оренбургский владыка

Сам Чанышев занял место напротив караулки. Перед самой караулкой, на дверном косяке горела лампа-семилинейка, повешенная на гвоздь. Стекло лампы кто-то из казаков недавно хорошо обработал ершиком, почистил. Касымхану с улицы были хорошо видны и дверь помещения, в котором отдыхал казачий наряд, и окно. Чанышев нащупал в кармане рукоятку нагана.

Было тихо. В небе – очень низком, плотном, что-то шевелилось, лопалось, возникали тусклые могильные огоньки и тут же исчезали, о стены домов скребся с железным звуком ветер, швырял в стекла пригоршни крупы, старался выдавить их… Нехорошо было, тревожно. Чанышев ждал.

Александр Ильич Дутов продолжал работать. Настроение было скверное, виски стискивал железный обруч. Иногда, казалось, не хватало дыхания, сердце начинало работать с перебоями, пальцы костенели – это был плохой признак. Тогда атаман неохотно отодвигал от себя бумагу и ручку, вставал и начинал нервными торопливыми шагами измерять кабинет. Застоявшаяся кровь потихоньку оживала, больно билась в виски, Дутов дул на кончики пальцев и снова садился за стол.

В последнее время у него все чаще и чаще возникало ощущение, рождающее в душе некий испуганный озноб: в этом мире он остался один, совершенно один – ни родичей у него нет, ни фронтовых товарищей, ни по-настоящему близкой ему подруги – словом, один он… Ощущение это было гнетущим.

Те люди, на которых он рассчитывал, сдали свои позиции. И Врангель, и Деникин, и атаман Семенов. Последний хоть немного помог деньгами, расщедрился. Особенно Дутов ощущал эту поддержку, когда Семенов женихался с одной из племянниц Александра Ильича, но потом племянница читинскому правителю надоела, и Семенов охладел не только к ней, но и к самому Дутову.

Атаман откинулся на спинку стула, задумался. Говорят, Семенов сейчас также находится где-то в Китае… явно где-нибудь на побережье, в районе Порт-Артура или Дальнего, либо в Корее – в Посьете. Неплохо бы с ним связаться… Правда, сколько Дутов ни обращался на этот счет к самим китайцам, к властям, к военным чинам, регулярно появляющимся в Суйдуне, все лишь вежливо кланялись и лопотали на плохом русском языке:

– Обожди немного, генерала!

А чего, собственно, ждать-то? Когда рак на горе свистнет? Внутри у Дутова все клокотало от досады, от злости, но он сдерживал себя: ссориться с китайцами совсем не с руки.

– Я обожду, – глухо бормотал он, – главное, чтобы толк от этих жданок был.

Дутов помассировал пальцами затылок. Контузия заставляла реагировать на все изменения погоды, – то кости у атамана ломило, то жилы трещали, словно попав под электрическое напряжение, то по всему телу прокатывалась судорога. И что плохо: контузию никакие снадобья, микстуры с порошками не берут, ее не излечишь…

В дверь раздался тихий стук.

– Войдите, – отрываясь от своих мыслей, произнес Дутов, поморщился: стук хоть и негромкий был, а отозвался в затылке болью. – Входите же, ради Бога! – через мгновение добавил он. – Смелее!

На пороге возник молодой казах с широким плоским лицом. В руках он держал записку.

– Вот, – произнес казах, протягивая записку Дутову. – От Касымхана.

– А чего Касымхан сам не пришел?

– Дело у него спешное, господин генерал. Просил извиниться.

Казах стрельнул быстрым рысьим взором в атамана, наложил одну ладонь на другую, прикрыл половину, вторую половину оставил открытой. Этот жест Дутов знал, так поступают, когда хотят молчаливо выказать уважение к своему собеседнику. Дутов кивнул, протянул к казаху руку:

– Ладно, давай сюда записку. Жаль только, что Касымхан сам не сумел прийти.

Дутов взял записку, торопливо развернул, заметил, что пальцы противно подрагивают, будто у пьяницы. Мотнул головой протестующе – этого еще не хватало. Попробовал вчитаться в текст записки, но строчки, слова начали у него расползаться на отдельные буквы – ничего не понять. И Дутов, словно бы обжегшись, с шипеньем втянув в себя воздух, поднял глаза, будто бы кто-то специально толкнул его, предупредив об опасности. Прямо в лицо ему смотрел черный глазок пистолета.

Атаман, нутро которого опалил холод, хотел было закричать, но усилием воли сдержал себя, усмехнулся жестко, покосился на огонь большой сальной свечи, стоявшей на столе, и проговорил тихим усталым голосом:

– Хочешь убить меня? Напрасно. Моя смерть ничего не изменит…

В следующее мгновение тишину дома разорвал грохот.

Из взора Дутова исчезло все, что он только что видел: темная убогая стена кабинета, дверь с медной ручкой отполированной ладонями до блеска, подрагивающий в воздухе силуэт карандашницы, на которую падал неяркий свечной свет. По стене ходила, заваливаясь то в одну сторону, то в другую, будто живая, тень. На миг вспыхнуло в сознании лицо казаха, стрелявшего в него… Неприятное было это лицо.

Дутов ткнулся головой в стол, скребнув пальцами по листу бумаги, который всего несколько минут назад заполнял торопливыми строчками, вздохнул жалобно, прощаясь с этим жестоким миром, и тихо сполз на пол…