Оренбургский владыка

Он развивал в себе талант публициста, приказы он сочинял такие, что, сброшюровав вместе, их можно было читать как единую книгу. Его эссе «Наблюдения» касались обстановки в стране, власти, исторического прошлого. Свет увидели и «наблюдения», посвященные женщине, хотя в них звучали в основном библейские и римские имена: Аспазия, Семирамида, Корнелия — мать Гракхов, погибших в борьбе с сенатскими воротилами за осуществление реформ. Лишь в последних строках, Дутов вспомнил о русских женщинах — киевской княгине Ольге, Евпраксии Рязанской, Марфе-посаднице. Атаман становился все более и более оригинальным.

За Оренбургом был сдан Орск. Территория Первого округа целиком перешла к красным. Оренбургское правительство, штабы армии и округа, губернские учреждения, окружной суд и палата, два кадетских корпуса (Неплюевский и Оренбургский), военное училище, Николаевский женский институт переехали в Троицк. Впрочем, учебные заведения вскоре отправились дальше, в Сибирь. Туда же направились наиболее дальновидные и богатые оренбургские граждане — поняли, что оставаться в городе нельзя.

Все трещало по швам. Дутов не знал, куда, к кому ему прислониться, от кого можно ожидать помощи. Связь с Сибирью была прервана, Колчак ничем не мог помочь оренбуржцам, хотя на помощь адмирала Дутов очень рассчитывал.

— Я не знаю, что делать, — жаловался атаман Акулинину, прижимая ладони к крупной, коротко остриженной голове. — Чехословаки побросали свои позиции и драпанули на восток… Красные выжимают из нас последние соки. Что делать?!..

Генерал Акулинин к моменту появления своих воспоминаний был уже глубоким стариком-пенсионером, и запоздало лил «воду» на собственную мельницу, делая это очень старательно, чтобы ни одна капля дорогой влаги не пропала даром: «Оренбургское командование не ограничивалось защитой одной войсковой территории. В ущерб своим краевым интересам, когда того требовала общая обстановка, атаман Дутов посылал целые полки на поддержку соседних фонтов, которые как раз нуждались в коннице. Условия, в которых приходилось бороться оренбургским казакам, были чрезвычайно трудные».

Короче говоря, Дутов вчистую продувал свою партию, выражаясь языком дворников 1920 года, и всякое объяснение, — да еще задним числом, — почему это происходило, достойно только грустной насмешки. Легких условий не было ни у кого — ни у Колчака, ни у Деникина, ни у Фрунзе, ни у Тухачевского…

Акулинин объясняет свои трудности тем, что в крае не было никакой серьезной промышленности, кроме мукомольной, кожевенной и мыловаренной. Но ведь муку можно было легко менять на снаряды, а мыло — на патроны, снабженцы всех фронтов, и красных и белых, занимались этим очень успешно.

Жаловался Акулинин и на порядок, бытовавший в ставке Колчака, — все самое лучшее, свежее доставалось в первую очередь Сибирской и Западной армиям, которые, кстати, дрались гораздо успешнее войск Дутова. Еще генерал сетовал на нехватку пушек и пулеметов, которые в самые ответственные минуты боя неожиданно замолкали — кончались патроны. Но именно от Дутова и только от него зависело изменение такого порядка.

В общем, как говорится, у плохого танцора всегда что-нибудь не так.

Ночью Дутову прямо в вагон позвонил из Омска Лебедев — начальник Ставки Колчака. У Лебедева голос был, как у завсегдатая великосветских пирушек, — вибрирующий, высокий, — разговаривал он с Дутовым словно постоялец дорогой гостиницы с мальчиком, продающим на улице газеты. Атаман, нервно относившийся ко всякому пренебрежению, даже плечами задергал, услышав лебедевский голос.

— Ваша главная задача — не дать большевикам наладить регулярную железнодорожную связь с Туркестаном, — начал втолковывать Лебедев атаману. — Вы слышите меня?

Дутов молчал — его коробило высокомерие Лебедева, менторские нотки, которые не могла скрыть даже плохая телефонная связь.

— Слышите меня? — повторил вопрос Лебедев.

— Так точно, слышу.

Под контролем дутовских войск находился лишь небольшой участок железной дороги, недавно отбитый между Актюбинском и Илецкой Защитой, все остальное держали в своих руках красные. Железную дивизию под командой Гая [54]невозможно было ни сломать, ни согнуть. Атаман, пытаясь узнать через свою разведку, кто такой этот несгибаемый Гай, удивлялся каждый раз изворотливости, храбрости, непредсказуемости красного комдива, неожиданности его тактических решений. Поражался тому, как может маленький офицерик с крохотным званием одерживать победы над ним, генерал-лейтенантом, окончившим Академию Генерального штаба… Нет, было в этом что-то неестественное, не укладывающееся в голове…

— Ну что скажете?

— Поставленную задачу я постараюсь выполнить.

— Не «постараюсь», Александр Ильич, а — выполнить обязательно. Понятно?

От резкого надменного голоса начальника колчаковской Ставки в голове возник звон. Дутов в очередной раз раздраженно передернул плечами.

— Понятно? — вторично спросил Лебедев.

— Так точно, — с трудом, будто гимназист, не знающий, как вести себя с классным наставником, выдавил Дутов.