Оренбургский владыка

Дутов продолжал вытеснять разрозненные отряды красных с территории Оренбургского казачьего войска и, когда выдворил их, подписал приказ о прекращении преследования. Произошло это тридцать первого декабря семнадцатого года после занятия станции Новосергиевка.

В самой Новосергиевке атаман предполагал выставить заслон из казаков-добровольцев, а также из юнкеров и офицеров, проявивших себя в боях, – не более ста пятидесяти человек – а основные силы отвести в Оренбург. При этом ухо держать востро и наладить как следует разведку – он должен был знать все, что происходило в округе в радиусе ста километров.

Новый тысяча девятьсот восемнадцатый год Оренбург встретил спокойно – купцы даже наряжали елки и молились на них, как на иконы, – им казалось, что старые порядки вернулись навсегда…

Но не тут-то было. Седьмого января загрохотала, заполыхала, затряслась вся Оренбургская губерния – наступление сразу на четырех направлениях начал главный враг атамана красный командующий Кобозев, ставший к этой поре чрезвычайным комиссаром ВЦИК и СНК по Средней Азии и Западной Сибири. Кобозев вынырнул в здешних местах неведомо откуда и успел немало навредить оренбургскому люду. Самого атамана он предлагал сбросить в помойную яму и сверху накидать гнилых очисток. Дутов справедливо считал его главным своим врагом…

Вдобавок ко всему вызвездился тридцатиградусный мороз, и занялась затяжная, колючая, прошибающая до костей пурга.

Рабочие железнодорожных мастерских занимали сторону Кобозева, поэтому красному командующему удалось пустить по железной дороге несколько бронеплощадок с установленными на них орудиями и пулеметами, и даже бронепоезда. Такой техники у Дутова не было. Атаман мог рассчитывать только на казаков, их острые шашки и быстроногих коней. Бронеплощадки оказывались быстрее, да и шашка против бронепоезда бессильна…

Бои шли с переменным успехом. Первые попытки Кобозева прорваться в Оренбург провалились – все атаки были легко отбиты атаманом, а вот в районе Челябинска Кобозев сумел потеснить части Дутова и занял город Троицк – центр одного из военных округов Оренбургского казачьего войска. Затем Кобозев взял несколько важных станций, расположенных на подступах к Оренбургу, – в том числе и Сырт, а кроме Сырта – Каргалу, Новосергиевку, – и шестнадцатого января под звуки оркестра вошел в Оренбург.

По данным кобозевской разведки, у атамана к этому числу оставалось от всего войска только рожки да ножки – триста человек. Казаки устали от войны и отказывались идти под атаманские знамена. Заставить их ходить в атаку силой Дутов не мог – не тот он был человек, не хватало нужной жестокости, да и казаков было жалко. Восемнадцатого января Дутов подписал приказ о роспуске добровольческих отрядов. Сам атаман покинул Оренбург в сопровождении всего шести офицеров.

Плохие вести приходили и с Дона, хотя сил там скопилось столько, что можно было пройти всю Россию от Москвы до Владивостока и сломить любое сопротивление. Под ружьем у донского атамана находилось более шестидесяти полков, семьдесят с лишним отдельных казачьих сотен и несколько десятков артиллерийских батарей с полным боезапасом.

Дутов, зная, какая мощь находится под рукой у атамана Каледина, рассчитывал, что с Дона придет помощь. Но она, увы, не пришла. Дон затянула трясина междоусобицы между иногородними и казаками, стариками и молодыми, между фронтовиками и теми, кто на фронте не успел побывать вообще. Мешали распри между разными партиями и группировками, которых на Дону оказалось не меньше, чем в революционном Питере… Каледин, глядя на разброд, мрачнел несказанно, под глазами у него набухали мешки, лицо делалось серым.

– Весь вопрос в психологии, – говорил он, – опомнятся казаки – будет все в порядке, не опомнятся – казачья песня спета.

Не опомнились казаки. Чтобы привести их в чувство, требовались меры неординарные. И Алексей Максимович Каледин решился на них…

Это был генерал, очень любимый казаками, особенно фронтовиками – он прошел с ними огонь, воды и медные трубы. Каледин считался «второй шашкой» России после Келлера, в бою всегда оставался спокоен, сосредоточен и кавалеристов своих всегда водил в атаку лично. Именно Каледин разнес в пух и прах четвертую австрийскую армию, а потом не захотел признать революционные преобразования, развалившие фронт. И вот в конце концов он стал донским атаманом.

Именно он на Московском государственном совещании выступил с требованием вывести армию за пределы «кольца политики», снизить до нуля влияние солдатских комитетов, начавших уже повелевать командирами (те даже в нужник не могли сходить без решения) и вообще всю власть в войсках вернуть командованию.

– Этого не будет никогда! – истерично выкрикнул на это Керенский.

Видя, что Россия продолжает распадаться, а его земляки посходили с ума, что впереди нет ничего светлого, только мрак, анархия, холод и голод, Каледин и решился на эту крайнюю меру – он застрелился.

Гибель его, да, отрезвила Дон. Старики заявили, что они виноваты перед застрелившимся атаманом, и бросили клич: «Вооружайся!» Была объявлена всеобщая мобилизация казаков от восемнадцати до пятидесяти лет. Наступление большевиков на Дон вскоре было остановлено.

Но победа царила недолго – через две недели на Дону уже находились красные, наказной атаман Назаров [38] , заменивший Каледина, был схвачен и расстрелян. С ним погибли еще две тысячи человек.

Оказалось, что помочь Дутову некому. Гибель Каледина оренбургский атаман воспринял как большую личную беду. Ночью в старой, пропахшей мышами и клопами избе он налил стакан водки – старой, еще в четырнадцатом году произведенной «смирновки», бутылку которой для него достал есаул Мишуков, ходивший за атаманом как привязанный, – перекрестился и молча выпил.

По избе носилась, хлопоча и что-то напевая, Саша Васильева, протянула Дутову кусок хлеба и половинку соленого огурца.

Он отвел ее руку в сторону, пожаловался:

– Плохо мне!

– Александр Ильич, голубчик, Господь с вами, – шепотом произнесла Саша и налила атаману еще водки, полстакана, – держитесь, пожалуйста! Если вы не удержитесь, мы все погибнем.

Атаман печально поглядел на нее.

– Эх, Шура, Шура, – наконец проговорил он.

Он звал ее Шурой, иногда, в минуты близости – Шуркой, это имя нравилось ему:

– Шурка – казачье имя. А Саша… Ну что Саша? По-мещански как-то. Похоже на старую бегонию. То ли дело – Шурка! В этом имени – бунт.

Он взял в руку налитый стакан, залпом выпил. Саша вновь поднесла ему кусок ржаного хлеба с кругляшом хрустящего огурца. Спросила с болью, плохо спрятанной в голосе:

– Что-то случилось, Александр Ильич?

– Случилось, – Дутов похрустел огурцом. – В Новочеркасске застрелился атаман Каледин.

Саша перекрестилась:

– К нам это имеет какое-то отношение?

– Самое прямое. От атамана Каледина мы ожидали помощи. Теперь не дождемся, – Дутов вяло махнул рукой. – Все!

– Александр Ильич, миленький, скажите откровенно, как на духу, мы удержимся в Оренбурге… даже нет, не в Оренбурге, а вообще?

Дутов помрачнел, проговорил хрипло:

– Не знаю, Шура. Никто этого не знает, – атаман сморщился жалобно, по-ребячьи, – скажу одно: драться мы будем до конца… Пока у нас будут силы – мы будем драться. Дальше – не знаю.

– Я с вами, Александр Ильич, – Саша прижалась головой к плечу атамана, – до конца с вами.

– Спасибо, Шура, – хрипло проговорил Дутов, стукнул донышком стакана о стол. – Пока в нашем войске держится только один военный округ – Второй. И столица округа – Верхнеуральск…

В Верхнеуральск Дутов и намеревался пробраться – там много верных людей, красными не пахнет совершенно, старики, увешанные Георгиевскими крестами и прочими наградами, прочно держат общественное мнение в своих руках, большие тракты, по которым можно было бы быстро перебросить войска, – в стороне.

Атаман вскинулся, услышав всхлип Саши Васильевой.

– За брата боюсь, – пожаловалась та, – ему же придется в Остроленской, либо в Федотовне остаться. Как бы не пропал…

Дутов шевельнул бровями, одну бровь приподнял, другую опустил:

– Не пропадет. Я ему дам охранную грамоту. Единственное что – попадаться к красным с этой грамотой опасно. Шкуру с живого спустят.

Саша вновь всхлипнула, несколько мгновений неподвижно стояла около атамана, потом отерла лицо платком и проговорила тихо:

– Чему бывать, того не миновать.

– Все, Шурка, под Богом ходим, – произнес атаман.