Оренбургский владыка

Дутов, считая себя крупной политической фигурой, обзавелся собственным поездом и личным салон-вагоном, который, кстати сказать, был когда-то закреплен за премьером российского правительства Столыпиным и славился отделкой: красным деревом, бронзой, дорогим бархатом. К поезду был приставлен солидный конвой и постоянная охрана, кроме того, многочисленные повара и приживалки – юные и очень привлекательные. Дутов полюбил роскошь.

Саше тяга Дутова к роскоши нравилась, а вот появление в поезде дам – нет.

– Выгони этих беспутных девок из своего вагона, – потребовала она.

– Да ты что! – Дутов отрицательно покачал головой. – Меня даже собственный конвой не поймет.

– А ты смени конвой, который тебя не понимает.

– Не-е-ет, – медленно, картинно растягивая буквы в простом коротком слове, произнес Дутов.

– Сашка! – Васильева повысила голос.

– Шурка! – Дутов также повысил голос.

Васильева заплакала – некрасиво, тряся плечами, вздрагивая всем телом, а Дутов, глядя на нее, думал о том, что, в сущности, эта женщина ему надоела и сама виновата в том: лезет во все дела. Скоро, наверное, в штабные карты засунет нос.

Кончив плакать, Васильева отерла рукой мокрое лицо, с надеждой глянула на Дутова:

– А, Сашка?

– Нет! – отрицательно покачал головой Дутов.

Опять залившись слезами, она уже жалела о том, что затеяла этот разговор, сердце у нее что-то стиснуло обреченно. Когда она подняла голову и пальцами расклеила слипшиеся ресницы, Дутова рядом уже не было. Атаман перешел в соседнюю комнату – там появился начальник штаба Поляков, тщательно выбритый, пахнущий французским «о’де колоном», неторопливый, внимательный.

Поляков предложил атаману:

– Может, нам этого дурака-есаула сдать в контрразведку?

А, Александр Ильич?

– Богданова?

– Так точно.

– Не надо, – поморщился Дутов. – Сейчас меня не понимает треть казаков, а тогда будет не понимать две трети… Не надо!

Поляков склонил голову:

– Как скажете, Александр Ильич.

– Наша задача – другая: на все командные посты расставить своих людей. Вы понимаете, что я имею в виду? – взгляд атамана сделался жестким, в нем вспыхивали крохотные неяркие молнии.

– Тургайцев? – поспешно спросил Поляков.

– Верно, – крохотные молнии исчезли, голос атамана обрел прежнюю ровность и неторопливость, – тургайцев… Это первое. И второе – нам пора реформировать казачьи части. Тогда позиции различных Богдановых, Каргиных и прочих превратятся в бумагу для подтирания задницы.

– Может, не реформировать, Александр Ильич, а унифицировать? – осторожно поправил шефа начальник штаба.

– Что в лоб, что по лбу – все равно… Лоб-то – один.

– Я займусь этим, – пообещал Поляков.

– Займись, любезный, – Дутов сомкнул руки на животе, повертел большими пальцами.

Его неожиданно обеспокоил разговор с Сашей. И хотя пять минут назад атаман, разозленный, горячий, готов был выкинуть ее за порог своего роскошного вагона, сейчас на это у него не хватило бы пороха. Еще немного – и он размякнет, попросит Шурку о прощении, хлопнется перед ней на колени, и все возвратится на круги своя… Все действительно возвратится. Кроме симпатичных вчерашних гимназисток… Дутов втянул сквозь зубы воздух, поболтал во рту, словно бы хотел остудить собственный язык и отрицательно мотнул головой:

– Нет!

Вскоре Саши Васильевой не стало – сложив свои вещи в два узла, она вынесла их на перрон оренбургского вокзала, коротким простым движением перекрестила окна вагона и, стройная, красивая, вызывающая восхищение у офицеров, находившихся на перроне, сунула два пальца в рот и лихо свистнула. В ту же минуту из-за угла вокзала вывернула пролетка с кудрявым кучером-лихачем, подпоясанным цветастым цыганским платком – ни дать ни взять, разбойник из старой былины. Кучер свистнул ответно, гикнул и остановился у Сашиных узлов. По-царски приподняв длинную юбку, Саша взошла в пролетку, лихач кинул следом узлы, и пролетка, развернувшись с грохотом, бесследно исчезла.