Оренбургский владыка

Бембеев в ту тяжелую ночь находился в казармах башкирского полка, – полк этот входил в состав бригады, которой командовал Валидов, – в казарме было холодно, не спалось. В дежурной комнате сидел прапорщик Потапов, обложившись книгами, делал выписки – он собирался сдавать экзамен на чин подпоручика – так что дежурство выпало весьма кстати.

В первом часу ночи Потапов отлучился по вызову, вернулся озабоченный, сдернул с рукава повязку дежурного, растолкал калмыка:

– Поднимайся, уходим отсюда!

Бембеев все понял, молча, несколькими поспешными движениями натянул сапоги, подхватил шинель и выбежал вслед за Потаповым на улицу. В лицо ему ударил жесткий порыв снега, вышиб слезы и перехватил дыхание.

– Что случилось? – просипел он на бегу.

– Башкирцы вздумали поднять восстание. Всем русским офицерам велено явиться в распоряжение коменданта города.

– Но я-то не офицер…

– Ты – наш.

Через несколько минут их остановил пеший патруль. Один из казаков снял с плеча карабин и повелительно поднял руку:

– Куда направляетесь?

– К коменданту Оренбурга капитану Заваруеву.

– Пропуск!

– Не успели получить, браток, – в голосе Потапова послышались виноватые нотки.

Казак приподнял карабин, на лице его возникло недоверчивое выражение, в глаза стремительно натек свинец.

– Поворачивай оглобли назад, – зычно скомандовал он, – пока я добрый.

– Браток… – произнес Потапов, но казак не дал ему закончить фразу, угрожающе приподняв ствол карабина.

Прапорщик скосил глаза на своего спутника, увидел на плечах Бембеева погоны с цифровым обозначением башкирского полка и понял оплошность.

– Разворачивайтесь! – рявкнул казак что было силы.

Возвращаться в казармы было нельзя. Пробиться в комендатуру не удалось. Да и неизвестно еще, чей это патруль.

Через несколько минут, около высокого темного забора Потапов остановился, прижался спиной к ограде. Он поежился, втянул голову в плечи, напряг мышцы – включил «внутреннюю печку», зная, что, когда замерзаешь, надо сжаться в КОМОК.

На его бровях блестел иней, край башлыка сделался белым, волосатым от снежной махры.

– Убей бог, не знаю, куда и к кому идти, – тихо, без всякого выражения в голосе, проговорил он. – Оренбург для меня – чужой город.

Калмык встал рядом.

– Сейчас прикинем… – забормотал он озабоченно, перебирая в памяти людей, у которых можно было бы переждать ночь. – Прикинем, к кому можно напроситься в гости на галушки.

Пешую команду, воевавшую когда-то под началом Дутова, разметало по разным частям – в ненасытную печь гражданской войны шли любые дрова. Калмык с Потапычем попали в башкирский полк, Еремеев находился при атамане, Удалов с Кривоносовым остались в казачьем полку, Ивана Гордеенко, кособокого после ранения на Кувандыкских высотах, определили в обоз, с ним также находился и Пафнутьев – хорошо, хоть живы все были. За одно это надо было молиться каждый день Богу, кланяться в пояс…

– Давай-ка к Удалову, – калмык вспомнил, что бывший сапожник собирался навестить больного отца и выхлопотал себе двухдневный отпуск, – вдруг он дома?

Жил Удалов в небольшой собственной хате неподалеку от самой крупной городской маслобойни. В горнице горел свет.

Дверь ночным гостям открыла сухонькая, прямая, как свечка, старушка с невесомой поступью, легкая словно воздух.

– Кто это? – не видя вошедших, Удалов поднял над столом лампу, произнес удивленно: – Ба-ба-ба! Вот кого не ожидал увидеть, так это своих фронтовых братанов! – он засуетился, сдвинулся на край лавки, освобождая место. Крикнул старушке: – Варфоломеевна, еще два стакана!

Дальняя родственница Удаловых, приехавшая из Краснохолмской, несмотря на невесомость и ветхость плоти, была существом вполне земным, – проворно подлетела к посудной полке и выхватила из-под занавески два тонких стакана.

За столом сидели трое: отец Удалова, худой небритый старик с прядью седых волос, прилипшей ко лбу, статная молодуха с сияющими черными глазами и ярким пунцовым ртом и сам Удалов – в неподпоясанной гимнастерке, украшенной фронтовыми наградами, веселый, хмельной, красный от выпитого. Перед компанией стояла четверть «белого вина», с горделивой этикеткой «Смирновъ».

Калмык глянул на молодуху и глазам своим не поверил, даже зажмурился невольно… Перед ним была Саша Васильева. Бембееву неожиданно сделалось холодно и тревожно – Дутов ведь не простит этого бывшему сапожнику.

– В городе, похоже, переворот начинается, – осторожно начал калмык.

Удалов мигом умолк, перекрестился.

– То-то, я смотрю, тишина – даже противно. Кто же посмел поднять руку на нашего… – Удалов покосился на Сашу, зажмурил один глаз, – на нашего дорогого атамана?

– Валидов с башкирцами.

– Вот свернут Александру Ильичу голову, будто петуху, – мстительно проговорила Саша.

– Шурка! – по-дутовски прикрикнул на нее Удалов, получилось очень знакомо. – думай, что говоришь!

– То задастый… звал меня Шуркой. То ты так зовешь, – Васильева лениво прогнулась, вкусно хрустнула костями. – Ничего нового.

Удалов поспешно налил в стаканы водки, придвинул:

– Выпейте, мужики. Самое первое дело с мороза.

– Хорошо, хоть ты дома оказался, не то пришлось бы куковать на трескотуне, – Потапов залпом выпил, притиснул к носу рукав.

Васильева, ухватив крепкими пальцами тарелку с картошкой за край, придвинула ее к прапорщику:

– Ешьте, господин офицер!

Потапов вяло махнул рукой:

– В горло ничего не лезет.

За окном голодно взвыла метель, переплет рамы затрещал. Удалов вытянул голову:

– Похоже, стреляют где-то.

Воевать не хотелось никому – ни единому человеку в Оренбурге. Вполне возможно, что и атаману Дутову не хотелось…

Но для того, чтобы выжить, надо было воевать…