Оренбургский владыка

В начале марта развернулось большое весеннее наступление. Вскоре белыми была отбита Уфа. Армии выстроились в сложную многоугольную фигуру, приводя в действие северный план, утвержденный высоким челябинским совещанием.

Зима оказалась затяжной, холодной, с обильными снегами, в некоторых местах, особенно низинных, снег был таким глубоким, что лошади проваливались в него с головой. Еремей в январе был ранен – в степи столкнулся с красным разъездом, еле ушел от голодных злых конников – конь под ним был добрый, он и вынес. Пуля клюнула Еремеева уже вдогонку, прошила плечо, выдрала кусок полушубка и растворилась в пространстве.

В дутовских частях царила неразбериха, командиры в полках и казачьих сотнях менялись, будто дети во время игры в салочки – это позволяло фронтовым друзьям во время переформировок соединяться вместе. Калмык, Еремей, Удалов, Потапов, Сенька Кривоносов, многодетный Пафнутьев – все теперь держались вместе. Когда люди сбиты в один круг и понимают друг друга с полуслова, то и прожить, и воевать бывает легче легче.

Еремеев выздоравливал медленно.

– Бульончиком бы тебя, друг, попоить, – озабоченно глядя на Еремея, проговорил калмык, – с травами, да с целебными кореньями… Бульон из зайца, например, был бы очень хорош.

Зайцы, да и другие звери в степи водились, но всех загнала в норы, а то и вообще выбила из этих мест война.

Удалов, похудевший, с тусклым серым блеском в глазах отрицательно покачал головой:

– Вряд ли сейчас мы отыщем косых в степи.

Одно время он посытнел было, пополнел, набрал вес. Казаки не упускали случая подковырнуть его, иногда даже величали генералом, но сейчас вид у Удалова был отнюдь не генеральским, – кожа походила на старую безразмерную шкуру, морщинистые щеки неряшливо нависали над подбородком, в глазах отсутствовала жизнь.

Калмык сделал приглашающий жест:

– Поехали со мной!

Бивший сапожник с хрипом втянул в себя воздух, в груди у него что-то простудно заклокотало, Удалов прислушался к самому себе и пожаловался:

– Что-то ослаб я.

– Не ты один ослабший такой. Поднимайся. Давай выедем в степь.

– Ага. И нарвемся на красный наряд. Как он вот… – Удалов покосился на лежавшего на грубом топчане Еремея.

Разговор происходил в покрытой черной соломой клуне [58] – это все, что осталось от некогда богатого казачьего хутора, разбитого прямым попаданием тяжелого снаряда. Еремеев, услышав, пошевелился, открыл глаза, лицо его сморщилось страдальчески, рот сполз в сторону, и казак вновь закрыл глаза.

– Главное – не поддаваться хворям, сопротивляться до конца, – сказал калмык. – Через себя переступить. Понятно? Поехали!

Удалов потряс головой, словно его пробил электрический заряд, и молча поднялся со скамейки, на которой сидел. Едва они вышли за порог клуни, как взвыл ветер. Удалов пошатнулся, поглубже запахнул шинель, сделал шаг в снег.

– Без коней утонем, – произнес он хрипло.

Калмык забрался на лошадь, поперек седла положил карабин.

– Ружьишко бы сюда, – произнес со вздохом, – хотя бы плохонькое, – зайцу было бы гораздо страшнее.

Тем не менее Африкан любовно огладил ложе карабина. Хоть и безжизненна степь – а вон тяжелая птица сорвалась с неба и в отвесном пике ушла вниз.

– Есть тут зайцы, есть, – убежденно произнес калмык.

Калмык оказался прав – едва они подъехали к небольшой плоской балке, покрытой прочным одеревеневшим настом, как увидели крупного одноухого зайца. Косой буквально выпрыгнул из-под снега – будто выбитый из норы хорошим пороховым зарядом, взметнулся над метра на три – только ухо затряслось над головой. В то же мгновение из другой норы выскочил второй заяц, также взлетел в воздух метра на три и опустился на снег рядом с первым.

Удалов не выдержал, воскликнул восхищенно:

– Екаламенэ! – Вялость с него, как веником смахнуло, он приподнялся в седле, стал похож на гимназиста, получившего отличную оценку по нелюбимому предмету.

Зайцы, странное дело, совсем не обращали внимания на людей. Кони под всадниками остановились сами – тоже ошалели от такого беспечного поведения косых.

Тем временем одноухий подскочил к другому и вдруг что было силы шваркнул его лапой по физиономии. Затеялась драка.

Из-под снега выскочил третий зверек. Им оказалась самка. Приподнявшись над настом, зайчиха глянула на самцов, словно бы оценивая их, пошевелила ушами. Драчунов появление слабого пола здорово подогрело, они отчаянно замахали лапами. Одноухий, норовя сбить противника наземь, молотил того монотонно, будто барабан. Второй в долгу не оставался, действовал по-бойцовски напористо, также лупил соперника лапами – у одноухого только голова болталась из стороны в сторону. Находившихся неподалеку всадников зайцы не замечали, они словно ослепли и оглохли, видели только друг дружку.

– Чудеса какие-то, – сиплым шепотом проговорил Удалов, – зайцы дерутся… Никогда не видел.

– Нет, они не дерутся, – поправил его калмык, – это они перед дамочкой выхваляются, удаль свою показывают. Вишь, зайчиха за боем наблюдает?

– А если они один другому зубы повышибают?

– Никогда, – калмык засмеялся было, но поперхнулся холодным воздухом. – У них даже крови не бывает. Ни первой, ни второй…

Победил одноухий. Ловким шлепком лапы он сбил соперника – тот кубарем покатился по насту, а когда поднялся – ни зайчихи, ни одноухого соперника уже не было – исчезли. Заяц чихнул и в то же мгновение стремительно сел на задние лапы – почувствовал опасность. Тоненько пискнув, прыгнул вбок, потом вперед и понесся по насту в слепящее холодное пространство…

Сверху на зайца пикировал, широко расставив лапы, орел. Заяц не видел его, но хорошо чувствовал. Орел наваливался на жертву тяжелой глыбой. Он уже почти всадил когти ей в спину, приготовился долбануть железным клювом и оглушить, но ушастый неожиданно резко затормозил, сросся со снегом. И орел со свистом промахнул мимо, врезался лапами в наст, с громким треском проломил его и глубоко вошел в снег. Только блескучая морозная пыль поднялась над местом пролома.

Заяц же неспешно поднялся, встрепенулся и потрусил дальше, в следующую степную балку, на поиски зазнобы.

Удалов выбухал из себя кашель, сплюнул на снег.

– Вот так заяц! Кто бы мог ожидать такой прыти от косого? После того что мы с тобой, братка, увидели, зайцев стрелять рука не поднимается, – сиплым голосом проговорил он. – Ах, как ловко косой объегорил орла! Вот голова, два уха!

– И мне стрелять не хочется, – признался калмык, – грешно как-то. Но стрелять надо. И Еремея поднимать на ноги надо, и тебя поддержать, – он шумно вздохнул.

Удалов с хрипом втянул в себя воздух, встревоженно дернул головой и замер. Прислушался к чему-то далекому, для калмыка неведомому, ничего не услышал, поник всем телом, обвял…

– Как там Шурка моя, – прошептал озабоченно, тихо, и калмык понял, о ком говорит Удалов. – В городе куда голоднее, чем нам, – люди дохнут сотнями…

– Откуда знаешь? – спросил калмык.

– Знаю, – Удалов поежился, словно хотел поглубже забраться в свою одежду, но тесно было в ней, неудобно, а главное – холодно.

– Ну и что Шура? – калмык покосился на спутника. – Пишет?

– Ага, – Удалов усмехнулся, – письма привозит мне почтовый курьер на белой лошади…

– Ты чего, женился на ней? – полюбопытствовал калмык.

– Женился, – просто ответил Удалов, – без меня она пропадет.

– Это почему же?

– Те, кто побывал у атамана в руках – пропадают. А Шурке пропасть нельзя, у нее брат недозрелый на руках. Сгинут оба.

Удалов неожиданно начал заваливаться набок, сползая с седла, побледнев лицом, поспешно ухватился за луку, с трудом выпрямился. Ветер с воем поднял с наста горсть жесткого мелкого сеева, швырнул ему в лицо, словно издеваясь. Удалов хотел выругаться матом, но вновь вспомнил Сашу и улыбнулся.

– Чего расцвел, как подсолнух? – спросил у него калмык, хотя и без слов было понятно.

– Шурк, она… А Дутов здорово обидел её, – сказал Удалов, – очень сильно обидел.

– И что?

– Да то, что после этого он мне врагом заделался.

Продолжать разговор было опасно: хоть и безлюдна степь, и никого в ней, кроме зайцев, да орлов, а все, что в ней происходит, – известно бывает многим.

– Ты это, – голос у калмыка сделался хриплым, – умолкни! Понял?

Стрелять из карабинов по зайцам всегда несколько неудобно, и все же охотники добыли двух косых, привезли их в клуню. К вечеру приготовили шулюм – блюдо для больного человека вкусное и полезное. А главное – способное поставить его на ноги.

Калмык буквально висел над Еремеем, требовал, чтобы тот съел шулюм.

– Хлебай, хлебай, иначе не выздоровеешь.

Еремей отрицательно мотал головой, потный, слабый, сводил брови в одну упрямую линию, давился, но ел. С этого дня, с шулюма заячьего, заправленного степными корешками, дело пошло на поправку.

– Молодец, огурец! – смотрел на него калмык и радовался.

Глядя на приятеля, взбодрился, начал с проснувшимся интересом посматривать на жизнь и Удалов.