Оренбургский владыка

В низинах, в сырых кустах, затянутых туманом, уже заливались соловьи. Климат здесь был теплее, чем, скажем, где-нибудь под Москвой или под Орлом, потому сюда и весна приходила раньше, и соловьи начинали петь раньше. Казаки слушали волшебные трели с замиранием сердца, жесткие лица их невольно делались какими-то детскими, глаза становились влажными — так сильно птицы брали за душу.

С последним пополнением на фронт прибыл тот, кого Дутов совсем не ожидал увидеть здесь — корнет Климов. Побледневший, с впалыми щеками и знакомыми щегольскими усиками, он производил впечатление случайного человека, забравшегося не в свои сани. Дутов, не поверив глазам, посмотрел списки пополнения, нашел там фамилию корнета, отметил ее ногтем и только потом спросил:

— А вы, корнет, как тут очутились?

— Вот, — Климов, улыбаясь, развел руки в стороны, — прислали… Я попросился на войну и меня прислали…

— Смотрите, как бы вас тут… не затоптали, — с неожиданной неприязнью предупредил корнета Дутов.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — продолжая улыбаться, ответил Климов.

Конечно, поступая по уму, Климова надо было бы переаттестовать в хорунжие. Но хорунжий — это казачье звание, а корнет не был казаком, происходил из учительской семьи, переехавшей в Оренбург из-под Херсона, да и не тянул он пока еще на казачье звание — скорее мог бы претендовать на звание пехотное. Дутов ощутил, как под правым глазом задергалась мелкая беспокойная жилка, приложил руку к выцветшей полевой фуражке, украшенной тусклой кокардой:

— Размещайтесь, корнет. Я вас обязательно приглашу к себе.

Казачий полк стоял в угрюмой, бестолково построенной, но справной деревне — каждый двор блистал здесь чистотой, подчас образцовой, показной, подле иных заборов казаки ходили на цыпочках и с робостью втягивали головы в плечи. У себя дома они также имели крепкие хозяйства и цену богатству знали, но таких хозяйств, как здесь, ни на Урале, ни в стране Чалдонии — бескрайней Сибири, — ни в степях тургайских, пахнущих чабрецом и полынью, не видели. Однако народ здешний жил не только богато — стенки амбаров расползались от зерна, коптильни и погреба — от поросячьих окороков, — но и очень обособленно: если где-то что-то случалось, сосед не спешил прийти на помощь соседу… В казачьих же станицах, даже самых бедных, все было наоборот — всякую беду одолевали скопом.

При виде русских солдат народ здешний предпочитал прятаться. Молодухи, те и вовсе забирались в погреба, боялись, что какой-нибудь бравый поручик положит на них глаз. Впрочем, по молодому делу всякое случалось — и глаз клали, и кое-что еще… Особенно способствовали этому делу румынки — очень уж горячие бабенки водились среди них.

Бои шли ленивые — то с одной стороны малость постреляют, дадут пару залпов из винтовок и затихнут, то с другой стороны. В общем, воевали с переменным успехом. Ни то ни се, словом. А весна брала свое — кружила мозги, солдаты вздыхали, задирали головы, щупали глазами солнце, мяли воздух пальцами, крякали:

— А ведь пора семя бросать… И воздух уже прогрелся, и земля прогрелась.

Они были правы. Однако местные жители сеять хлеб не торопились. Во-первых, в земле было много железа, да и сама она сделалась очень кислой — уксус, а не земля, настолько пропиталась почва пироксилином [4]. Хлеба такая не даст, на ней не только хлеб — даже сорняки не вырастут…

Еремеев подбил пальцем свои висячие усы, зацепился глазами за жаворонка, висевшего в небе, послушал его призывную песню и проговорил недовольно:

— Пора-то пора, да только бюргеры здешние не дураки — хлеб они все же посеют, а есть его будем мы.

— Откуда знаешь? — прищурил глаз сапожник Удалов. — Мы к той поре знаешь, где можем очутиться? За Кудыкиной горой — около Парижа.

— Ну, если не мы, то наши земляки, которые сменят нас.

Что, разве не так? А ты — Париж…

Сапожник, продолжая щурить один глаз, в смешную трубочку сложил губы, оттопырил их и издал короткий громкий свист:

— Так-то оно так, но может, и не так.

— Как карты лягут, так оно и будет, — убежденно проговорил Еремеев.

— Какие карты?

— Жизненные. Которые разыгрывают в штабе армии.

Еремеев отвернулся от Удалова, снова стрельнул острым взглядом в небо, нашел там жаворонка, послушал звонкую, далеко слышную песню.

— Хорошо, стервец, поет.

— Профессор!

Через несколько минут около казаков появился Климов — затянутый в ремни, с тонкой талией, с подбородком, выбритым до синевы.

— Готовьтесь! — предупредил он. — Сегодня ночью пойдете к немцам. Надо взять пленного.

Еремеев вытянулся, руки прижал к бедрам:

— Вдвоем прикажете идти, ваше благородие? Или с нами пойдет кто-то еще?

— Туземец пойдет. Ну, этот самый… — Климов пощелкал пальцами. — Ну, этот самый… — он вновь пощелкал пальцами.

— Калмык, что ли?

— Во-во.

— Калмык — это хорошо, ваше благородие. В драке умеет толково действовать.

— Драка там не нужна — Климов недовольно наморщил лоб. — Плавать умеете?

— Умеем, — поспешно отозвался сапожник.

— А вы, Еремеев? — Климов перевел строгий взгляд на второго казака.

— Доводилось, ваше благородие, — неопределенно отозвался тот, отвел глаза в сторону.