Оренбургский владыка

— Однако! — Обернулся он и предупредил свистящим шепотом: — Еремей, если будешь бултыхать ногами, как бегемот, — отправлю обратно. Ты же всех нас завалишь — гансы засекут и порежут пулеметами.

Еремеев окунулся в воду с головой, высунулся и, держась рукою за бревно, как за любимую бабу, ловко отцикнул длинную струю:

— Не боись, не завалю.

Калмык сделал несколько сильных беззвучных гребков и исчез в темноте. Следом поплыл сапожник. Третьим — Еремеев.

Еремеев плыл, боясь упустить бревно, болтнуть ногой или сделать ладонью слишком громкий шлепок, переворачивался на ходу с одного бока на другой. Вместе с ним переворачивались, тихо соскальзывая с черного покатого неба, звезды, шлепались в воду, растворялись в ней. Иногда он видел впереди себя голову калмыка, либо Удалова, замедлял ход, соблюдая дистанцию, а, замедлив, потом начинал грести сильнее, чтобы не упустить напарников. Он плыл и удивлялся тому, как это у него получается. Временами ему казалось, что он не доплывет, и тогда Еремей начинал отчаянно высовывать из воды голову, тянуться вверх и захватывать губами воздух, — боялся, что воздух вот-вот кончится, в рот хлынет вода, переполнит его и он пойдет на дно. Виски больно стискивал испуг, движения делались резкими — Еремеев греб из последних сил и через несколько минут поражался тому, что еще не на дне и не обирает вместе с усатыми сомами разную питательную налипь с осклизлых камней…

Дутов сидел на берегу, напряженно вглядываясь в вязкую, сыро колышущуюся темноту, стараясь что-нибудь рассмотреть. Но ничего, кроме ночной черноты, он не видел, и прикладывал ладонь к уху, рассчитывая что-нибудь услышать, однако ничего, кроме тяжелого плеска воды, и не слышал…

Через два дня пешему эскадрону Дутова надлежало в полном составе вот так же ночью переправиться на противоположный берег: стратеги из штаба армии наметили на этом участке наступление.

Всяким мучениям когда-нибудь приходит конец, пришел конец и мукам Еремеева. Он уже научился сносно и бесшумно грести, управлять бревном и вообще освоил науку переправы, как к нему неожиданно приблизилась голова калмыка.

Бембеев появился будто водяной, зыркнул глазами по сторонам, ничего опасного не обнаружил, приподнялся и в коротком бесшумном прыжке перебросил свое тело на берег. Справа из темноты вытаяло еще одно неясное светлое пятно — Удалов. Удалов действовал так же, как и калмык — ловко, бесшумно, напористо, будто в его теле не было ни капли усталости.

Еремеев позавидовал им и в следующее мгновение чуть не охнул, ткнувшись ногами в мягкое, косо уходящее вниз, — Прут в этом месте был глубоким, — дно.

— Поспешай, ребята, — шепотом подогнал калмык казаков, настороженно оглядываясь и беря в руки карабин.

Он был уже и одет и обут, связанные спаркой бревна наполовину вытащены на берег. Ловкий был человек этот Бембеев — рукастый, находчивый. Еремеев опять позавидовал ему, вытащил бревно на берег и поспешно прикрыл рукою срам, будто за ними наблюдали девки. В следующий миг понял, что рядом никого нет, и торопливо вытащил из брезентовой скрутки штаны. Через минуту и он уже был одет и обут.

— За мной, мужики! — калмык призывно махнул карабином, боком вошел в кусты — ни один листок не шевельнулся под нажимом его ловкого тела, следом в проход нырнул Удалов, за ним — Еремеев.

Загоняя дыхание внутрь, чтобы не оглушать себя и не позволить обнаружить свое присутствие противнику, они прошли метров двести в глубину, потом калмык остановился, присел и, оглядевшись, ткнул рукою вправо:

— Сюда!

На немецкой стороне калмык чувствовал себя как дома.

Но вот он неожиданно присел вновь и сделал знак, чтобы казаки присели тоже. Через полминуты из темноты показался немец в громоздком, не по его комплекции френче, весело просвистел что-то, будто птица, и на ходу сдернув с себя штаны, присел на корточки.

— А-а-ап! — подал он сам себе команду, с оглушительным звуком выбив из нутра содержимое, замычал освобожденно и сладко.

Сапожник переглянулся с Еремеевым.

— Видать, по части питания у германцев не все налажено, как надо, — едва слышно шевельнул губами Удалов, — вишь, какую пальбу мужик открыл? Не приведи господь попасть под такой выстрел!

— Чего калмык медлит? Надо бы взять пердуна, да ходу назад.

— Не знаю, чего медлит… Видать, звание у этого «стрелка» маловатое. Ждет, когда офицер придет.

— Ну, офицер со своих харчей сюда вряд ли придет, — убежденно прошептал Еремеев, — да и организм у офицера будет потоньше, чем у этого першерона [8].

Солдат напевал веселую песню и сам себе аккомпанировал, выбивая наружу звук за звуком.

— Вот так попали мы, — Еремеев выругался вновь, — думали, что идем в штаб, а пришли в нужник.

Сапожник не выдержал, хихикнул, стиснув свой круглый пористый нос-картофелину. Калмык сидел, не двигаясь. Наконец солдат поднялся, натянул штаны и неспешно удалился в темноту.

— Вперед! — скомандовал калмык и вьюном скользнул на тропку, по которой удалился немец-«музыкант».

Удалов двинулся вторым, Еремеев — замыкающим.