Орест и сын

Фосфорные головки разгорались нежным светом. С каждой секундой свет делался ярче. Щиток перстня поймал электрический отсвет и свел его в луч. Острие обходило город по периметру. Оно двигалось короткими рывками, словно по невидимой линейке — равными мерами длины. Затаив дыхание, Орест Георгиевич ждал, когда, тронутые лучом, вспыхнут домовые окна и двери, открывшись беззвучно, выпустят сероватые тени.

Луч, однако, ударил в Казанский собор — прямо в восточный лепесток латинского креста, ясно различимого в модели. Из-под западного портика выступила маленькая тень, высоко подымавшая тончайшую, в сравнении с уличными фонарями, лучину. Ломтик полумесяца качался на ее острие. За первой тенью спускалась вторая. Она держала шест, увенчанный маленьким лучистым солнцем. За нею — третья, несущая треугольник беловатого металла…

По ступеням, как по наклонному помосту, катилась телега, запряженная лошадиной тенью. В высоком кузове, скошенном, как у простой крестьянской повозки, сидели маленькие фигурки — на скамьях вдоль бортов. Меж ними располагался грановитый предмет. “Господи… Гроб. Похоронная процес- сия?” — Орест не решился вслух. Возница, сидевший на облучке, взмахнул коротким хлыстом.

Орест Георгиевич считал фигуры, рассевшиеся вдоль бортов. Тонкий докторский луч двигался медленно, словно помогая его глазам. “Один, два… восемь…” По четыре с каждой стороны. Они казались необыкновенно толстыми, как будто оделись к холодам. “Они… Мои ватные старцы”. Цепенея, он думал о том, что собственными руками снял их с вешалки, и теперь они вышли в город — кого-то хоронить.

“Первый этап закончен”, — Орест услышал голос Строматовского. Словно повинуясь, возница натянул поводья. Лошадь остановилась.

“Вы можете приступать ко второму”. Павел кивнул. Острие луча тронулось с места. Возница, качнувшись на облучке, ослабил поводья. Описав полукруг у Спаса, процессия входила на мост, перекинутый над слюдяной полосой. От самого края Марсова поля она направлялась к Вечному огню. Старцы, обсевшие гроб, качались в такт лошадиным шагам.

“Прошу вас озвучить промежуточную версию”, — Строматовский призвал нетерпеливо. “Да, да, сейчас… Мне надо подумать… Нет. Не знаю”. — Павел Александрович вытер лоб. Фосфор, обливший вершины фонарей, занимался красноватым.

Оттесняя Павла, Орест Георгиевич глядел не отрываясь: сверху, на крышке гроба, лежал пухлый портфель. Издалека он мог показаться школьным — кожзаменитель на двух застежках. Металлические замки давным-давно сорвались, во всяком случае портфель — атрибут похоронного обряда — перетянули узким ремешком. “Я помню: отец всегда носил книги. Это — они. Похоронная процессия. Хоронят моего отца”, — он произнес громко и внятно, отбросив колебания.

Узкий ремешок лопнул, как будто полоснули острым, и книги, повалившие наружу, заставили вспомнить о четвертом измерении. Они перли и перли, прибывая, словно действие иллюстрировало сказку о каше и глиняном горшке. Груда книг, вспухающая со дна, достигла грановитых бортов. Сверху лежала тонкая тетрадка или, он пригляделся, может быть, блокнот… Невская слюда вспыхнула и погасла. “Версия не принята”, — заключил голос Строматовского. Орест Георгиевич сник.

“Попытаетесь сызнова?” — ангельский доктор обращался к нему. Орест Георгиевич кивнул, воодушевляясь. Он думал о том, что “петербургский язык” на этот раз ошибся; что ж, он сделает еще одну попытку — лишь бы докопаться до истины.

Луч, скользнув над городом, разрезал снежную пелену. Исчезла груда книг, и тетрадка, и странная процессия, составленная из ватных старцев. То, что открылось глазам, было и вовсе необъяснимо: по Вознесенскому проспекту, стремясь к пустому пространству Исаакиевской площади, шли, издалека заглядываясь на собор, три маленькие фигурки — совершенно детские с наблюдательской высоты.

Орест Георгиевич вглядывался пристально. Под его взглядом маленькие фигурки двигались вперед. Снег, валивший хлопьями, облеплял их с ног до головы, и Оресту вдруг показалось, что головы их увенчаны высокими шапками — не то войлочными, не то меховыми.

ЖЕРТВА

“Я выведу, выведу”. — Чибис шел вперед, не оглядываясь. Пятидесятый, на который сели по недосмотру, завез к Юсуповскому саду. В этот час улица Майорова выглядела пустынной. Горящие окна были зашторены: свет, набухавший в складках, не проливался наружу. Снег валил хлопьями, Чибис думал: как в новогодней сказке.

“Ой, тут же наша зубная. — Ксения заглядывала в переулок. — Однажды мне восемь дырок сделали — в один присест. Я думала: как будто партизанка. Правда. Так терпеть легче”. Чибис сунул руку в карман и нащупал бумажный рубль. “А у меня зубы хорошие — ни одной дырки”, — Инна ответила громко. “Смотри, — Ксения дернула Чибиса. — Тут на демонстрацию собираемся, всем классом. Помнишь, последний раз ждали, ждали, когда дадут команду? Мальчишки шарики лопали…” — “Как партизаны?” — Инна спросила сквозь зубы. Чибис вспомнил праздничную колонну и отвернулся.