Орфей

— Да… может быть. Погодите, Перевозчик, вы не сказали главного. Ну ладно, мы тут как-нибудь устроимся. Не будут трогать… хорошо. Но как быть с нашими феноменами? Они сохраняются? А у кого их нет, то есть внешне никак не проявляют? Это остается? И как мне удержать их здесь, и стоит ли вообще это делать, если от предопределенного не уйти? К чему тогда весь смысл того, что я знаю… о каждом из них, ei о срок? И… — запнулся, — н я? Со мной — ничто не изменилось? Вы понимаете, о чем я говорю. Я… могу работать? И что будет тогда?

— Ты забыл, Игорь. Будущее Перевозчику недоступно, — мягко сказал он. — Если только совсем чуть-чуть. В гораздо меньшей степени, чем Певцу, который иногда это будущее создает сам. И не одному себе… Взгляни!

В темноте я скорее угадал, чем увидел, что Перевозчик поднятой рукой указывает на едва теплящийся рассветом горизонт. Впрочем, стоп, какой рассвет, малинник тянется с севера на юг, и зари над дальним его концом никакой быть не может.

— А там!

Над противоположным лесом, за Домом и остальными, занималась точно тикая же узкая светлая полоска. Она едва светилась, но отчетливо, видимо простым глазом расширялась в обе стороны по горизонту и нарастала вверх

— У живущих в твоем Мире, Игорь, есть неплохое поверье: для каждого человека имеется место, которое этому человеку неизвестно, но его можно увидеть во сне. Если человек тем или иным путем все-таки разыщет его и поселится, он будет счастлив до конца своих дней.

— Это был не сон. Где я увидел про Дом, про то, что…

— Значит, считай, что было наяву.

— Почему такая странная заря?

— Не заря.

Полосы охватывали теперь почти всю видимую окружность, а где горизонт заслонялся стеной леса, причудливо изламывались по контуру верхушек и шли будто прямо от них. В ракурс попала верхушка близкого столба, и огненная черта пробежалась по ней, обрисовав перекладиной, но так и не прервавшись. Ее свет был ровным и холодным. Так могли бы светиться гнилушки. Так же, но с зеленоватым оттенком, светится набравший за день энергию фосфор на стрелках часов.

И было тихо. Неправдоподобно тихо даже для обычной безветренной ночи. Всегда что-нибудь шелестит, скребется, хрустнет веткой. А тут в уши будто вставили пробки. Но голос Перевозчика рядом я слышал отчетливо, без искажений.

— Меня торопят, Игорь. Меня снова торопят… Вот теперь пришла мелодия. В ней было что-то от китайской. В ней было что-то от индийской. От татарской и от шотландской. В ней чередовались ноты без интервалов. И я бы не смог сказать определенно, где находился ее источник. Кроме меня самого, он, казалось, был всюду. Она не имела ритма. От завораживающих звуков ноги делались ватными. Перевозчик сказал еще что-то

— Не понимаю.

— Не надо за мной ходить. Слышишь, Игорь? Линия очерчивающего круг огня сомкнулась одновременно с обеих сторон. Куда ни глянь, по контуру горизонта в ночи провели будто широким люминесцирующим маркером. Он горел совсем не зловеще, не испускал флюидов страха. Я, во всяком случае, страха не испытывал. Только пересохло во рту да подгибались колени от навязчивого монотонного напева.

Так длилось секунд двадцать, полминуты. У меня хорошее внутреннее чувство времени. Да иначе Перевозчик бы не успел сказать мне то, что сказал.

А только он договорил и повернулся, и шагнул вперед и вниз по недлинному склону горки, замкнувшая нас черта взорвалась беззвучными прямыми лучами, тонкими и едва видимыми, устремленными в зенит и там же, в зените, переплетающимися. А потом эта накрывшая призрачная сеть вдруг оказалась совсем близко, совсем рядом, так что я мог дотронуться до нее рукой, а потом ничего не осталось. С нею оборвалась, как отсеченная, поющая октава.

Снова была обыкновенная живая теплая душноватая ночь. Звезды остались на своих местах, от костра светился один уголек, не было слышно треска сухой малины, который бы непременно произвел заступивший в нее человек, потому что стена ее стояла сплошь. Значит, там не было ни человека, ни кого-то другого.

И вновь, как той ночью в Крольчатнике, я не увидел, как они подошли к костру. Вновь все тут. Сема раздувает угли, Юноша привычно держится плечо в плечо с Ларис Иванной, Ксюха и Наташа Наша стреляют глазами. Трясущийся Кузьмич едва не ухватил меня за руку.

— Это было майя! Майя! Игорь Николаевич, вы видели?!

Они все были неестественно возбуждены, оглядывались, словно ожидая продолжения, и в то же время жались к занявшемуся огню. Я осторожно освободил рукав. В Доме свет не зажегся, случившееся, кажется, прошло мимо Ежички, и это было главное, что меня занимало. А я лично почему-то даже ошеломления никакого не чувствовал.

— При чем здесь… Майя, ацтеки, Кетцалькоатль. Эпоха конкистадоров. — Мне было важно, что они громкой паники не устраивали.

— Ах, почтеннейший, что вы понимаете! Ксюша, Наташенька, вы песню слышали?

— Какая-то непонятная. Голова кружилась, мне даже нехорошо стало. И Ксене тоже.