Орфей

— Может, поговорим? Без кулаков, просто поговорим? Сань?

— Никто тут с тобой не будет разговаривать… потому что… спасибо скажи… писатель… ни о чем…

Дальше я не прислушивался. Он ушел. Я вытер лоб, машинально оглянулся на дверь. Смотри-ка, даже не треснула. Потрогал затылок.

Что ж он про Ксюху-то. Сволочь. Или опять врет? Сволочь правдивая. Ксюшенька тоже хороша… нет, молчи, дурак. Тебя здесь не было, какое твое право? Но вот же дрянь какая. С Правдивым. «Ах, легко мне, Игоречек…» Рубашку жаль, одна-единственная джинсовочка была любимая. «Игоречек, миленький, легко». К черту. Заболела кисть. Здоровенный бугай все же какой. «Игоречек…» Дьявол, что же это меня так задевает?!

Вслед за Правдивым я спустился со ступеней, чтобы идти… куда? Конечно, к себе. Как велят, как доктор прописал. Кто же доктор в этом заведении?

Не пройдя и трех шагов, я ощутил знакомые признаки.

— Боже, нет! Нет! Не надо!..

Судорожно схватился за виски, но разве от меня что-то зависело?

…бежим и смеемся, и каждый мак-ноготок кивает нам, и каждый крохотный дикий тюльпанчик.

Надо же, и тут пошли продолжения. Как в снах. Бац! Переключение. Взгляд, как свихнувшийся бильярдный шар, заметался по квадратному полю зеленого сукна, не в силах перепрыгнуть за бортик, барьер, сотканный из белого призрачного света, поднимающегося от края зеленого выше, выше, вверх, до самого неба. Только белый свет, ничего за ним. А зеленое — это… Щелк. Крупно. Зеленое — это тот колючий, острый до грохота ковер из сосновых крон, на который я так хотел взглянуть. Крольчатник, вид сверху, вторая проекция. Квадрат, в котором я мечусь, — это периметр, стены. А за ними? Ничто? Пустота? Она звенит.

Бац! Полная тишина. Абсолютная, вселенская. Вниз, внутрь, глубже. Черноземы степной зоны, так. Глубже. Глины, пески, осадочные. Шире. Наверху — разнотравные, дерновинно-злаковые степи. Откуда всплывают слова и названия? Никогда не интересовался. Ниже. Уголь и сланец с отпечатками аммонитов (от греческого Аттоп, один из древнеегипетского пантеона, с витыми бараньими рогами), белемнитов (belemnon), они же «чертовы пальцы». Ниже, сквозь триас (trias), юру (по названию горы в Швейцарии) в мел, в пермскую систему, в герцинскую складчатость, в настоящие угольные пласты, многометровые отложения окаменевших лепидодендронов и сигилярий, за триста миллионов лет до нашей крошечной искорки, с которой мы столь смешно носимся и гордимся… Но правда, откуда все это во мне? Может, когда-то краем уха слышал, краем глаза читал, вот и отложилось, как отпечаток древней веточки на предназначенном для сожжения камне?

Бац! Я наверху, я вырвался! Снова солнечный свет, снова перемешанные звуки-запахи-цвета-ощущения. Вкус подсолнечного масла от сминаемой под шагами травы. С каждого острия сосновой иголки сочится черный прозрачный мед. Щелк. В моем домике кто-то хозяйничает. Не могу понять, кто. Даже — мужчина или женщина. Только на письменном столе в кабинете опять появляется стопа бумаги, поверх, кладутся карандаши, расчехляется машинка. Впрочем, машинку я, кажется, не закрывал…