Орфики

Однажды этот мрачный громила, связывавший Барина с Гансом, в очередной раз помогал нам складировать «казачков». И я тогда удрученно, с досадой сказал что-то вроде: «Эх, если бы Роман Николаевич попробовал такой работенкой позабавиться». Иван Ильич застыл, выпрямляясь с мертвецом, подхваченным под мышки, полоснул меня по щеке взглядом и буркнул: «Прикуси язык. Не то я тебя вместо этого гаврика приму. Если Барин захочет, он тебе стрелку с курантов Спасской башни в то самое место забьет». Я осекся, и эта фраза зажгла мое воображение… Я живо представил, как меня тащат по винтовой лестнице на куранты и голым бросают в шестереночное горнило времени, как я цепляюсь и увертываюсь от зубцов и рычагов, а надменно глядящий сухопарый Барин тростью бьет меня по пальцам, толкает в грудь, и наконец срываюсь.

Калина пьяным шепотом рассказывал: Барин славится тем, что содержит подпольные игорные квартиры. Партайгеноссе обожают сыграть и в преферанс по червонцу за вист, и в покер с минимальной ставкой в четвертной. И чтоб официанточки вокруг стола «Абрау-Дюрсо» с мороженым разносили, и чтоб пообедать здесь же можно было. Прибыль в таких вещах широка, но игра всё равно остается в святом углу, ибо с ее помощью можно и жизнь отстоять, и в рабство кануть, и должность отжать. Так излагал ополоумевший от горя Калина, и я слушал его, придерживая при себе свои вопросы.

При мне же старички безвинно играли в карты, то и дело морщась на них из-за стеклышек очков и обращаясь к свету от дрожавшей накалом лампочки; или разбирали каталожные коробки, передавая мне списки, согласно которым я должен был прибрать к рукам некоторые книги, еще остававшиеся внизу на полках хранилища, перетянуть их киперной лентой и отышачить на склад Романа Николаевича в подвал нового здания. Я и догадаться не мог, что эти одуваны способны на великие ставки. Проигрывая настоящее, они выигрывали будущее…

Мне нравилось бывать в Румянцевке – в одном из самых красивых домов Москвы, масонском храме, царившем над Кремлем, источнике русского религиозного космизма: Николай Федоров, некогда служивший тут библиотекарем, работал в этих стенах над мыслью о воскрешении всех людей. Когда он сдружился с Циолковским, он заразил его идеей о воскрешении и потребовал разработать космический транспорт. Цель: расселить в космосе всех воскресших.

Теперь здесь завораживала поступь опустошения, обнажения высокого архитектурного пространства, устремленного над столицей с прибрежного холма. И вот сняли полы, доски уложили во дворе, разобрали прогнившие перекрытия, обнажили балки, раскрыли пространство над хорами и лестницей, ведшей высоко-высоко на антресоли, куда мы с Верой и направились, пройдя балюстрадой из колонн и, оглядываясь невидимками на безразлично мчавшиеся внизу по Манежной автомобили, перемахнули через широкий подоконник. Мы замерли под сумрачным объемом зала, располосованного на параллелограммы теплого и пыльного солнца, лившегося из верхнего яруса окон. Вверху спицы лучей переплетались в объеме, по краям которого на стропилах радужно поблескивали горлышки встревоженных, перепархивающих с места на место сизарей. Перешагивая через лаги, прошли по земле, два века не видавшей света, с колотящимися сердцами взлетели поверх трех-четырех пролетов и замерли в поцелуе; я перенес Веру ступенькой выше, и, закрыв глаза, она двумя руками медленно потянула подол юбки; всё так и произошло, и мы очнулись, скользнув по перилам; сознание вернулось, однако мы едва нашли в себе силы миновать антресоли, выбрались в мезонинную башенку, вышли на карниз, обошли по кругу, уселись на еще теплые кровельные листы.

Закат утекал за Москворечье, оставляя по себе рябь погасших немытых окон, канавки переулков, румяные облачные разводы над ними. Как прекрасна Москва, если смотреть на нее поверх крыш! Внизу город совсем безвиден, внизу перспектива глохнет, как крик в захламленных закоулках хранилища театральных декораций; мы улеглись и забылись, глядя на последний свет, на гаснущий понемногу город. Вот на такой высоте при полной сфере обозрения рождается чувство надмирности – как хорошо ему поддаться… Очнулись в полных сумерках. Озябнув, обнялись и стали спускаться. С антресолей вела лестница без перил, и, не справляясь дыханием с ознобом, кусая дрожь зубами, мы жались к стенке, вытягивая ступни, нащупывая очередную опору, как вдруг услыхали голоса, негромкие, но уверенные.