Орфики

Могущество этих доморощенных иллюминатов – еще одно подтверждение заурядности зла – было грандиозно, ибо в их подагрических руках была сосредоточена вся финансовая мощь элиты – номенклатуры второго и первого эшелонов. Это был тайный оплот правящего класса, которому мало было пайков. Этот класс посредственного меньшинства желал красивой жизни, столь же сверхъестественной, какая была, например, у Онассиса, катавшего на яхте по Средиземному морю Джона Кеннеди и Грету Гарбо, которая восседала над коктейлем в баре на стуле, обтянутом крайней плотью кашалота. Порок всесилен, и какие бы ни строились для его сдерживания плотины, власть всегда пробьет в них брешь, и тем страшнее хлынет подземный ток в жилы посвященных – партийцев и комсомольцев, прибегнувших к этим чертовым сосцам, обслуживаемых тайными храмовниками. Старички эти были часто бессемейные, ибо абсолютная власть не предполагает ни питомцев, ни близких, с кем волей-неволей пришлось бы делиться. Они поголовно были коллекционерами и «образованцами», хранителями неизвестных архивов поэтов Серебряного века, мнимой библиотеки Ивана Грозного, якобы осколков Янтарной комнаты, бесценного собрания берестяных грамот, подлинника «Слова о полку Игореве» и прочих сакральных и мифических сокровищ, добываемых грабежом и «черной археологией». Именно в их кладовых бесследно оседали краденые шедевры, обладание которыми для иного человека означало верную смерть. Скупые рыцари порока, обладая статусом неприкосновенности и полным контролем над преступными сетями, они воплощали в себе подсознание власти, подлинно самую ее могущественную структуру; и только в критические моменты истории этот орган прямо вмешивался в жизнь общества, одурманенного ложью.

Патронируя, по сути, власть, потрафляя его, власти, бессознательному, будучи внешне неотличимыми от членов Политбюро, будучи со многими из них на «ты»; не ставя ни во что иных министров, они пользовались подземельями под Старой площадью, под Кутафьей башней, бункерами с саунами, с устроенными в стеклянных тубусах аквариумами с пираньями, санаториями с бесплатными «Березками», высококлассными борделями на закрытых лесных территориях над Пестовским водохранилищем или на яхтах, блуждавших меж Крымом и Пицундой под охраной торпедных катеров, на теплоходах, в сопровождении подлодки и эсминца выходивших из Владивостока праздновать Новый год на экваторе в Тихом океане. Рожденные нэпом, пересидевшие на номенклатурных «малинах» войну, в сотни раз умножившие свои капиталы на блокадной скупке и имуществе евреев на оккупированных территориях, дававшие распоряжения об инвестировании в цеховое подполье, незримо владевшие всей гигантской сбытовой сетью – армией фарцовщиков, барыг и спекулянтов, имевшие доступ к счетам Внешторга, теперь через их каналы оплодотворялись яйцеклетки будущей приватизационной экономики.

В их планах уже шевелили хвостовыми плавниками и жабрами зародыши промышленных предприятий, телеканалов, рекламных агентств, нефтяных компаний, с их санкции составлялись списки новых хозяев жизни – комсомольских директоров; меж пальцев этих стариков истекало в швейцарские и кипрские банковские резервуары золото партии, как раз и хранившееся их попечением. С помощью сложной засекреченной системы курьеров реки наличности протекали между странами. Я знал, что Калина, спалившись на ларьке, попал в рабство к Барину (хоть и приходился ему отдаленным родственником) и теперь катался таким курьером туда и сюда поверх таможенных барьеров по всему свету. Шестьдесят часов в неделю на высоте одиннадцать тысяч метров, десятки раз пересечь Северный полюс. С курьером перед дорогой делали что-то такое, от чего не проходили синие круги под глазами, а в радужке читалась полукружьем татуировка тушью: mortem.

В новейшие времена, когда смена эпох позволила легализацию подпольных активов, пришли в движение гигантские объемы ценностей. Схемы их перемещения разрабатывались именно этими волчарами, теперь чуть не каждый день вынужденными собираться вместе для обеспечения координации множества поручительных функций. Так ли оно было на самом деле, как рассказывал Калина, – я доподлинно не знаю. После пожара он запил горькую, прилип к Пашке и два раза даже ночевал со мной на книжках в Долгопрудном. Самоуничиженной болтливости Калины, пьяным слезам и суицидальным угрозам сгинуть на курьерской стезе, и даже невидящему взгляду из огненной топи, которая поглотила его на взлетно-посадочной полосе, – я не мог довериться. Но одна неясная фраза Ивана Ильича всё поставила на свои места.