Орфография

— Хорошо кричишь, — невозмутимо сказал Могришвили. — Сильно кричишь. Я хочу послушать теперь, как ты поешь.

— Он просит, чтобы вы спели сейчас, — перевел Ять.

— Скажите ему, чтобы он пошел к черту, — заорал певец.

— Так и сказать? — уточнил Ять.

— Черт, черт, черт! Черт понес меня в эту страну! Чего доброго, они начнут меня бить. Этот хуже татар, я его насквозь вижу… Что я должен петь? Кто он такой?

— Грузин, судя по акценту. Житель Кавказских гор.

— Что такое «грузин»? Я не знаю кавказского репертуара!

— Пойте что хотите. Могришвили спокойно слушал их перебранку.

— Хорошо кричишь, — одобрительно приговаривал он, — громко кричишь. Можно сделать так, что будешь совсем громко кричать.

— Что любят грузины? — быстро спросил Маринелли.

— Женщин, — не очень уверенно ответил Ять.

— Женщин любят все! Что еще?

— Вино.

— Вино, вино… Черт с ним, я спою ему про вино!

Маринелли встал в позу, и управа огласилась звуками застольной из «Травиаты» в оригинале. Ни о чем не подозревавший Грэм, который с утра ушел бродить по городу и сейчас добрел до базара, задрал голову и прислушался. Он обожал эту музыку. Под такую музыку должен был прибывать в город флот триумфаторов, на головном корабле — оркестр; оркестр на море — это следовало обдумать.

— Хорошо поешь, — кивнул Могришвили. — Но в одном месте не так: тата-а-а-та, тата-а-ата!

Он пел фальшиво, негромким дребезжащим голосом. Он слишком долго вполголоса пел деревьям, боясь, как бы его не услышал кто-нибудь из Кавкасидзе и не поднял на смех.

— Повтори! — кивнул Могришвили.

— Спойте за ним, — перевел Ять.

— Но он фальшивит!

— Слышу!

— Что мне делать?

— Спойте, как надо. Может, не заметит. Маринелли повторил первую фразу арии.

— Хорошо поешь, — кивнул Могришвили. — Но надо не так. Ми люди не гордые, ми повторим. — акцент его от раздражения усилился, лицо слегка побледнело, но больше он ничем себя не выдал. — Та-та-а-а-та, тата-а-а-та! Слышишь, нет? Макарони любишь? Макарони ти любишь?!

— Он спрашивает, любите ли вы макароны, — тревожно перевел Ять.

— Скажите, чтобы он поцеловал меня в задницу! — заорал Маринелли и тут же точно скопировал фальшивое пение Могришвили.

— Во-от, — удовлетворенно сказал диктатор. — Теперь вижу, что не только макарони любишь, но и музыку любишь. У нас будет опера, настоящая опера. Но ты поешь грубо, ты поешь низко. В настоящей опере должен быть кастрат, и у нас будет кастрат.

— Wha-at?! — взвился Маринелли, узнав слово, примерно одинаково звучащее на всех европейских языках. — What the hell is he saying?!

— Вероятно, — Ять едва сдерживал неудержимое и вовсе неуместное желание расхохотаться, — вероятно, он перепутал вашу фамилию. Помните, был некто Фаринелли?!

— Откуда этот кретин знает мою фамилию?! Прекратите ржать, разрази вас гром!

— О Господи, простите меня, Маринелли. Он не знает вашей фамилии. Он просто слышал, что в опере поют кастраты.

— Да черт вас всех подери! Почему каждая революция в этом городе начинает с того, что бритвой тянется к моим гениталиям?!

— Это не революция, — пояснил Ять. — Это контрреволюция. Она всегда начинает с этого.

Он до сих пор не верил, что все происходит всерьез.

— Скажите ему, что я иностранный подданный! — фальцетом закричал Маринелли.

— Он итальянец, — пояснил Ять диктатору и страже.

— Я вижу, — кивнул Могришвили. — Итальянцы хороший народ, макарони любят. Если Италия захочет повоевать, мы повоюем с Италией. Ять перевел.

— Может быть, ему надо денег? — тоскливо спросил Маринелли.

— Боюсь, такое предложение только ухудшит наши дела.

— Ну, хватит, — сказал Могришвили. — Я послушал, как ты говоришь. Ты хорошо говоришь. Этого в участок, — кивнул он на Маринелли, — а ты останься.

— Но за что его в участок?! — не выдержал Ять. — Что он вам сделал? Вы просили спеть, он спел…

— Хорошо спрашиваешь, — кивнул Могришвили, — но тут ми спрашиваем. Ми! — неожиданно взвизгнул он. — Завтра вечером он будет петь на базаре, — добавил диктатор после паузы, демонстрируя подданным недюжинное владение собой. — Чтобы никуда не делся, будет сидеть в участке, репетировать. А ты садись, с тобой разговор будет…

Ять опустился в кресло, в которое так недавно его судорожно-величественным жестом усаживал Свинецкий. Все повторялось — не было только стражи. Ну ничего, сейчас поговорим, и, может быть, все окажется ерундой. Он добродушный малый, наверняка все это шутки. Всегда можно договориться.

— Теперь слушай, что я скажу, — спокойно сказал диктатор, останавливаясь прямо перед ним. — Знаешь, кто я?

— Нет, — честно ответил Ять.

— Я Акакий Могришвили, садовник. Был садовник там, — он показал куда-то себе за плечо, — теперь садовник тут. Ты хорошо слышишь?

— Да.

— Встать! Ять встал.

— Сесть, — спокойно сказал диктатор. Ять исполнил и это.

— Встать. Сесть. Встать. Вот так, — удовлетворенно сказал Могришвили. — Хорошо стоишь, теперь сесть. Слушай еще, что скажу. Он сделал паузу.

— Какое твое занятие?

Ять понял, что назвать себя журналистом — значит подписать себе приговор. Не исключено, что новый хозяин города захочет издавать в Гурзуфе газету.

— Я филолог, — ответил он.