Орфография

— Может, можно как-то скинуть этого урода? Кто он вообще такой?

— Он местный садовник, — махнул рукой Зуев. — Никто не обращал на него внимания. Я всегда думал, что он сумасшедший. Ходил по саду, разговаривал сам с собой…

— Неужели в Гурзуфе не осталось нормальных людей?

— Откуда?! Их тут никогда не было много… Историческое общество частью разъехалось, частью запугано… Муравлев не пустил меня на порог, Самохвалов на рынке отвернулся, как от зачумленного… Откуда все так быстро становится известно?

— Знаете, — раздумчиво проговорил Ять. — Я был у него сегодня и знаю, что, если еще раз его послушаюсь, — дальше жить не смогу. Мне дышать будет стыдно. Вы не должны завтра уходить из дома.

— А что мне делать?

— Мы запремся тут. Таня, конечно, уйдет. Мы ее отправим в Ялту за подмогой.

Таня, все это время сидевшая на плетеном стуле молча, с низко опущенной головой и холодными руками, зажатыми между колен, — вскочила и топнула ногой:

— Я никуда не уеду! Как ты смеешь отправлять куда-то меня одну?

— Ну, не сидеть же тебе в осажденном доме…

— Идиот! Я никогда еще не сидела в осажденном доме! Мы же договорились попробовать всё!

— Таня, это не шутки! — крикнул Ять. — Шутки кончились!

— Шутки только начинаются. — Она тряхнула головой, внезапно развеселившись. — Что у нас есть, кроме ружья?

— Ружье есть у Самохвалова, — тихо сказал Зуев. — Ружье он, конечно, даст, но может и донести. Я его знаю, гниловат…

— А сколько человек сможет мобилизовать садовник?

— Сколько угодно, — пожал плечами Зуев. — Если он прикажет громить дачи… или грабить дома, что поприличнее… или откроет Голицынские склады…

— Кстати! Почему их не разграбили до сих пор?

— Это последнее табу, — покачал головой Зуев. — Не забывайте, гурзуфцы — потомки альмеков. Есть запреты, через которые и они не могут переступить. Но если этот заставит… тогда последние табу полетят к черту. В городе восемьдесят лет не было ни одного убийства! — Он вскочил со стула и бешено заметался по комнатке.

— Главное — первым выстрелом положить его, — твердо сказал Ять. — Без него толпа немедленно отрезвеет.

— Да? — скривился Зуев. — Вы хотите, чтобы толпу повели на штурм эти бандиты — черный с белым?

Ять замолчал. В словах историка был резон. Неожиданно снизу, с улицы, донеслась «Марсельеза», исполняемая на языке оригинала.

— Что это?! — встрепенулся Зуев.

— Это Маринелли. Ах, черт! Что же можно для него сделать, пока эти не пошли нас штурмовать?

— Передайте ему вина! — воскликнула Таня. — Я сейчас же куплю на базаре.

— Но, может, попытаемся насчет побега? — предложил Ять. — Как-то подговорить… стойте, я сейчас.

Он спустился вниз. Дверь участка была заперта снаружи на гигантский висячий замок. Караул был теперь не нужен. Ять забарабанил в дверь. В ответ донесся град ругательств на незнакомом гортанном языке. Голос, однако, с несомненностью принадлежал Маринелли.

— Маринелли, это я! — крикнул Ять. — Откуда замок — вы не знаете?.

— Он замок с собой принес, — отозвался печальный голос Пастилаки. — Это с его склада замок, он там лопаты хранит. Ключ всегда при себе носит. Ясно, безнадежно подумал Ять. Каждый входит со своим символом государственной власти; этот пришел с замком.

— А на каком это языке вы сейчас ругались? — не удержался он. Любопытство было в нем едва ли не сильней сострадания.

— Меня научил владелец кофейни! — отвечал Маринелли. — Он утверждает, что это кавказские ругательства.

— Вы что, подумали, будто диктатор явился за вами?

— Да. Учтите, я дорого продам свою жизнь!

— Хотите вина? Я попробую передать вам через окно.

— Лучше сбейте замок!

— Э, не балуй, не балуй! — раздался голос позади Ятя.

Он оглянулся. Наискосок, в тенечке, сидел его давешний охранник — человек из отряда Свинецкого.

— Я и не приметил тебя, — удивился Ять.

— Слона-то он и не приметил, — процедил образованный босяк. — Там на базаре отряд набирают — дай, думаю, послужу. Скушный город Гурзуф, грабить некого. На две дачи слазил — тошшишша!

— Слышь, — сказал Ять. — Я ему бутылку передам — ничего?

— Бутылку можно, — зевнул босяк. — Бутылку — милое дело…

Ять подошел к нему поближе и шепотом проговорил:

— А чтобы выпустить этих — сколько возьмешь? Босяк посмотрел на него как на недоумка.

— Ты чего? — сказал он наконец. — Ты с кем шутки шутишь?

— Но меня же ты… или забыл?

— Так то ж на ночь, — искренне недоумевая, как можно не понимать таких простых вещей, пояснил босяк. — И куда ты сбежишь, ежели у тебя баба тут? И начальство тогда в город уплыло, к тому же было больное на всю голову. А теперь такое начальство, что — ух! Ты мне хучь бочку выкати, хучь баб роту приведи — не, я с этим шутковать не стану… И тебе скажу — не пхуткуй. На Руси до трех считают, на Кавказе до одного…

— И многих он там навербовал, на базаре?

— Да человек, считай, до ста наберет, — уверенно сказал босяк. — А потом и больше. Делать в городе нечего, а он хучь порядок наведет…

— Что ж, он вам и оружие дал?