Ориенталистские и постколониальные мотивы в современной литературе: "На солнечной стороне улицы" Дины Рубиной и "Нас там нет" Ларисы Бау (статья)

На протяжении полутора веков существования Ташкента в русской истории и культуре было немало людей (и знаковых для культуры в том числе), очарованных городом и осевших в нем. Есть такие персонажи и в романе Рубиной: «Гольдрей был учеником Бродского, отличным живописцем. В начале войны работал в Эрмитаже, помогал переправлять в безопасное место бесценные полотна гениев; <…> Потом эвакуировался с Академией художеств в Самарканд, жил в одной из келий Медресе Улугбека, преподавал в училище Бенько-ва. И вот тогда его навеки покорил желтый, бирюзовый, охристый свет Азии, ее могучая природная палитра: дробный пурпур разломленных гранатов, багряные кисти винограда, зеленоватое золото бокастых дынь… Кровь сыграла, кровь далеких восточных предков… И больше не вернулся к серому граниту белых ночей» (Рубина. 70). Так люди западной культуры становились иными: «Гостеприимство — один из важнейших законов узбекской жизни. И в нас, в европейцев, или, как говорил один папин сослуживец — "колониальных белых", — это тоже с годами въелось, так что стало общеташкентским стилем жизни» (Рубина. 177).

Роман Ларисы Бау «Нас там нет» (2012) можно отнести к «Детской литературе в круге чтения взрослых» (номинация этой литературной ниши принадлежит Е.А. Асоновой, специалисту по детской литературе). Рассказчица Ларисы Бау тоже вспоминает свои детство и юность, проведенные в колониальном Ташкенте. Заглавие романа имеет постколониальное звучание: в подтексте — того города тоже нет и «нас там нет».

Первые строки повествования вводят читателя именно в постколониальный контекст, где, во-первых, мемами, или сигнатурами, представлен сам город («Ташкент — это такой большой восточный город. Там дыни, виноград, персики, там плов варят, там жарко летом, снег зимой, а речки всегда полны ледяной водой, потому что они текут со снежных гор» (Бау. 3), — а во-вторых, его колониальный характер, с процессами внутренней колонизации: «Мы были разнонациональные дети, вытряхнутые на это место из разных исторических мешков. На это время у нас была lingua franca — русский язык. Было братство бедности» (Бау. 3).

Повествование ведется от лица рассказчицы, взрослого человека, вспоминающего свое детство; рассказчица входит в роль той девочки, на глазах которой происходили изображенные события, складывалась эпоха, преломленная через взросление, девичью психологию.

К слову, в романе Л. Улицкой «Зеленый шатер» персонаж, учитель словесности, рассуждает: «Но все-таки была одна странность в этой прекрасной литературе: вся она была написана мужчинами о мальчиках. Для мальчиков. Все о чести, о мужестве, о долге. Как будто все русское детство — мужское… А где же детство девочек? Какая у них ничтожная роль! <…> Как обстоит дело с девочками? Они всего лишь объект мужского интереса? А где их детство? Претерпевают ли они тот внутренний переворот, который случается с мальчиками?» (12). Претерпевают — этому и посвящен роман Ларисы Бау, которому автор дает жанровое определение — «Взрослая трагикомедия о советском детстве». В ташкентском детстве рассказчицы присутствовали все «веселые человечки», «культурные герои советского детства» (13), что и у других детей империи: Буратино, Мальвина, пионеры, «Ленины», «Сталины».

Слухом и зрением ребенка осмысливаются события 1950-1960-х годов: смерть Сталина, эпоха Хрущева, реабилитация, возвращение людей из лагерей. «И Сталин умер, вроде не доносят уже…» (Бау. 6); «…много оказалось заселенцев — ссылочные, не доехавшие до своих столиц профессора, ученые, музыканты и вообще. Растерянные от огромных потолков, больших комнат, с парой узлов, в довоенной одежде — они были заметны сразу» (Бау. 6); «В те времена слова "коммунизм", "целина", "вперед", "партия" и прочие говорились громко и отовсюду. А слова "лагерь", "вышка", "без права переписки" только начали входить в обиход. Они так же быстро вышли из обихода…» (Бау. 8); «…в какое-то время Сталины стали исчезать ночами. Едешь в троллейбусе, смотришь в окно: вчера был, а сегодня пусто, разровнено даже. Бабушка обычно нервно смеялась по такому случаю, но смеялись не все, кто крестился, кто возмущался, кто испуганно молчал» (Бау. 20); «Вообще, нам китайцы так и говорили: ваш неправильный Сталин умрет скоро. Мы втайне молились, чтобы умер. А с другой стороны: ну умрет, а заменят кем? Таким же…» (Бау. 146).

Свидетельства имперского дискурса («Из газет получалось, что мы живем хорошо и правильно и навсегда. А кто буржуи и неправильно, тем пролетариат хвост накрутит» (Бау. 44)) перемежаются рефлексией постимперской: «Когда собирались постлагерные друзья, можно было спрашивать, всех ли сталинов убрали из города? А когда уберут ленинов и кого поставят взамен? Дедушка сказал, что ленинов не уберут никогда. В это трудно было поверить после сталинов, но он верил.