Ориентализм. Западные концепции Востока

На исторической родине зеленой жабы понятие «интеллектуал» подразумевает нечто прямо противоположное. Как правило, это высокоавторитетный (а иногда и высокопоставленный) нонконформист, добившийся признания в какой-нибудь области отвлеченного знания, или, как стало мод но говорить после Бурдье, «обладающий значительным символическим капиталом». Этот символический капитал он вкладывает в общественную активность. Но в отличие от позиции общественного деятеля в прямом смысле этого слова — агитатора, горлана, главаря, будущего начальника — позиция интеллектуала может быть обозначена как «social criticism»: подрыв и разоблачение мифов, расчистка поля, на котором когда-нибудь — Бог даст — начнется новое строительство.

Таким образом, интеллектуал — прямая противоположность «лидера», его темный двойник. Он никогда не создаст, скажем, политическую партию (или он перестанет быть интеллектуалом), но его книги и выступления повлияют на будущих адептов идеи. Впрочем, интеллектуалы довольно часто прибиваются к свите какого-нибудь сильного человека — да и сами сильные люди зачастую испытывают по отношению к высоколобым нечто вроде заочного уважения. Последствия бывают разными, но, как правило, не очень удачными — судьбы проданного в рабство Платона или отвергнутого Макиавелли в этом смысле показательны.^[410] Но интеллектуалы не чураются и самостоятельных жестов, пока они остаются жестами. Жан Поль Сартр, гуляя по оккупирован ному Парижу, воображал, что он участвует в «резистансе», который, в свою очередь, тоже был полувоображаемым мероприятием… Можно при желании собрать гербарий: традиционные жесты интеллектуальной гегемонии, например, «разговор с Властью на равных», «несломленную гордость» (или «сломленную», тоже хорошо смотрится), шепоток «а все таки она вертится» или громыхающее «здесь я стою и не могу иначе», истина, что дороже Платона, etc, etc.

Некоторые из таких жестов могут — в соответствующих обстоятельствах — обрести смысл и значение, иной раз перерастающие исходный замах.

Эдвард Саид, профессор Колумбийского университета, культуролог и историк литературы, автор двадцати с лишним книг и сборников и бесчисленного множества статей и эссе, пианист и оперный критик, кроме того — бывший президент Американской Лингвистической Академии, член Американской Академии наук и искусств, Королевского Литературного Общества, Американского Философского Общества, обладатель многочисленных наград, почетных званий и отличий, включая двадцать докторантур honoris causa в различных высших учебных заведениях по всему миру, и прочая и прочая и прочая… а также палестинский активист, член Палестинского национального совета и главный консультант по делам Палестины в Соединенных Штатах, радикальный журналист, критик сионизма, телезнаменитость, публичной оратор, прозванный «врагом европейской цивилизации» и «профессором террора» — был в этом смысле образцовым интеллектуалом.

2

Эдвард Вади Саид (Edward Wadie Said, ) родился^[411] 1 ноября 1935 года в Иерусалиме, в богатой арабской iii семье протестантского вероисповедания,^[412] придерживавшейся консервативных взглядов. «Консервативных» здесь не означает «ортодоксальных» в религиозном или политическом значении этого слова, и уж тем более — в смысле слепой приверженности традициям. Отец Эдварда, богатый и успешный бизнесмен Вади Саид,^[413] был вовсе не против того, чтобы его сын приобщался к ценностям западной цивилизации. С 1943 года семья б'oльшую часть времени проживала в Каире, считавшемся тогда чрезвычайно вестернизированным. Юный Эдвард ходил в хорошую школу, брал уроки музыки у хороших учителей, занимался гимнастикой и вел довольно свободный — насколько это было возможно в то время и в той среде — образ жизни. С детства он говорил на двух языках, первым был английский,^[414] как у Владимира Набокова.^[415] Однако каждое лето отец, не слушая протесты сына, насильно увозил его в маленькую ливанскую деревню, где он жил жизнью обычного крестьянского мальчишки. Грязь, вонь, жара, тяжелая и неинтересная крестьянская работа — все это, по мнению отца, должно было намертво впечатать в сознание ребенка, что он, несмотря ни на что, был и остается арабом. Впоследствии сам Саид признавался, что эти поездки доводили его до настоящего психического истощения. Обнаженные корни этничности выглядели не слишком привлекательно и дурно пахли. Это оставило свой след: несмотря на все биографические и идейные предпосылки, Саид так и не прельстился обычным арабским национализмом, с присущей ему идеализацией «простой жизни». Скорее, он чувствовал себя амфибией, жителем двух миров, арабского и современного — а еще точнее, несостоявшейся арабской современности, ближневосточного модерна. Это же предопределит и его сложное отношение к Израилю — что впоследствии послужит причиной разрыва с ООП.