Ориентализм. Западные концепции Востока

«Интеллектуал». Импортное словцо замаячило в умах «дорогих россиян» в начале девяностых, когда остатки советской интеллигенции кинулись, как крысы, бежать из потерпевшего крах сословия и искать себе новое место. «Интеллектуал» в ту пору звучало почти так же солидно, как «брокер» и много обещало — например, хлебное место в каком-нибудь think-tank'е. Получилось по другому: те, кто успел пробиться на относительно умственную работу (в «пиар» или «политтехнологи»), быстренько открестились от менее удачливых собратьев. Словцо же «интеллектуал» потеряло в рейтинге, зачахло и в конце концов сдохло от первой же шутки: злоязычный Виктор Пелевин в очередном романе написал, как десять тысяч советских интеллигентов целовали зад красному дракону, но втайне мечтали о зеленой жабе, которая, по слухам, платит за то же самое в тысячу раз больше. И зеленая жаба пришла, но выяснилось, что ей не нужны десять тысяч целовальников, а нужны три специалиста по глубокому минету — которые теперь и называются этим самым словом на «и».

На исторической родине зеленой жабы понятие «интеллектуал» подразумевает нечто прямо противоположное. Как правило, это высокоавторитетный (а иногда и высокопоставленный) нонконформист, добившийся признания в какой-нибудь области отвлеченного знания, или, как стало мод но говорить после Бурдье, «обладающий значительным символическим капиталом». Этот символический капитал он вкладывает в общественную активность. Но в отличие от позиции общественного деятеля в прямом смысле этого слова — агитатора, горлана, главаря, будущего начальника — позиция интеллектуала может быть обозначена как «social criticism»: подрыв и разоблачение мифов, расчистка поля, на котором когда-нибудь — Бог даст — начнется новое строительство.

Таким образом, интеллектуал — прямая противоположность «лидера», его темный двойник. Он никогда не создаст, скажем, политическую партию (или он перестанет быть интеллектуалом), но его книги и выступления повлияют на будущих адептов идеи. Впрочем, интеллектуалы довольно часто прибиваются к свите какого-нибудь сильного человека — да и сами сильные люди зачастую испытывают по отношению к высоколобым нечто вроде заочного уважения. Последствия бывают разными, но, как правило, не очень удачными — судьбы проданного в рабство Платона или отвергнутого Макиавелли в этом смысле показательны.[410] Но интеллектуалы не чураются и самостоятельных жестов, пока они остаются жестами. Жан Поль Сартр, гуляя по оккупирован ному Парижу, воображал, что он участвует в «резистансе», который, в свою очередь, тоже был полувоображаемым мероприятием… Можно при желании собрать гербарий: традиционные жесты интеллектуальной гегемонии, например, «разговор с Властью на равных», «несломленную гордость» (или «сломленную», тоже хорошо смотрится), шепоток «а все таки она вертится» или громыхающее «здесь я стою и не могу иначе», истина, что дороже Платона, etc, etc.

Некоторые из таких жестов могут — в соответствующих обстоятельствах — обрести смысл и значение, иной раз перерастающие исходный замах.

Эдвард Саид, профессор Колумбийского университета, культуролог и историк литературы, автор двадцати с лишним книг и сборников и бесчисленного множества статей и эссе, пианист и оперный критик, кроме того — бывший президент Американской Лингвистической Академии, член Американской Академии наук и искусств, Королевского Литературного Общества, Американского Философского Общества, обладатель многочисленных наград, почетных званий и отличий, включая двадцать докторантур honoris causa в различных высших учебных заведениях по всему миру, и прочая и прочая и прочая… а также палестинский активист, член Палестинского национального совета и главный консультант по делам Палестины в Соединенных Штатах, радикальный журналист, критик сионизма, телезнаменитость, публичной оратор, прозванный «врагом европейской цивилизации» и «профессором террора» — был в этом смысле образцовым интеллектуалом.

2