Ориентализм

В нашем распоряжении – большой оркестр, богатая палитра, разнообразие ресурсов. Мы знаем больше разных трюков и уловок, чем, возможно, когда-либо знали. Чего нам не хватает – это внутреннего принципа, души вещей, самой идеи предмета. Мы делаем заметки, совершаем путешествия: пустота! пустота! Мы становимся учеными, археологами, историками, докторами, сапожниками, людьми вкуса. И что толку? Где сердце, энергия, жизненная сила? С чего начинать? Куда идти? Мы хорошо сосем, играем с языком, часами ласкаем, всё, кроме дела! Эякулировать, зачать дитя![723]

Весь восточный опыт Флобера, восхищающий или разочаровывающий, пронизывает неизменная ассоциация Востока с сексом. Флобер не первый и не самый яркий пример этого исключительно устойчивого мотива, иллюстрирующего отношение Запада к Востоку. И действительно, сам мотив остается неизменным, хотя гений Флобера, наверное, как ничей другой, сумел придать ему художественное благородство. Почему Восток, кажется, до сих пор не только манит плодородием, но и сулит сексуальность, неустанную чувственностью, безграничное желание, глубинную порождающую энергию, и опасен ими, – об этом можно было бы поразмыслить, но, несмотря на частые упоминания, это лежит вне сферы моего анализа. Тем не менее нужно признать важность этого сюжета, коль скоро он вызывает у ориенталистов сложные реакции, а подчас и пугающие открытия о самих себе, и Флобер в этом смысле случай интересный.

Восток вернул его к его собственным человеческим и техническим ресурсам – Восток не отвечал на его присутствие, так же, как и Кучук. Наблюдая протекающую перед глазами жизнь, Флобер, как Лэйн до него, ощущал отстраненное бессилие, а возможно, также и навязанное самому себе нежелание войти внутрь и стать частью того, что он видел. Это, конечно, было его вечной проблемой, она проявилась еще до путешествия на Восток и осталась после. Флобер осознавал эти свои трудности, противоядием от которых в его творчестве (в особенности в ориентальном творчестве, вроде «Искушения Св. Антония») было предпочтение энциклопедической формы подачи материала человеческой вовлеченности в круговорот жизни. Действительно, Св. Антоний – именно тот человек, для которого реальность и есть ряд книг, зрелищ и представлений, на расстоянии разворачивающихся перед его взором и искушающих его. Все недюжинные познания Флобера структурированы, как удачно подметил Мишель Фуко, как театральная, фантастическая библиотека, словно на параде, марширующая перед взором анахорета[724], [725]; этот парад несет на себе следы воспоминаний Флобера о Каср эль-Айни (армейские учения сифилитиков) и танце Кучук. Точнее, Св. Антоний – девственник, для которого искушения принимают прежде всего сексуальную форму. После того, как он смирился со всевозможными опасными чарами, ему, наконец, дают возможность взглянуть на биологические процессы жизни; он в исступлении от того, что может видеть рождение жизни – зрелище, для которого сам Флобер, пребывая на Востоке, счел себя неготовым. Однако коль скоро Антоний пребывает во власти бреда, нам следует воспринимать эту сцену в ироническом ключе. То, что дано ему в итоге, – жажда стать материей, стать жизнью, – это всего лишь желание; осуществимо ли оно, выполнимо ли, нам знать не дано.