Ориентализм

Многие из ранних английских ориенталистов в Индии были, подобно Джонсу, правоведами или, что довольно интересно, медиками с явными миссионерскими наклонностями. Насколько можно судить, большинство из них преследовали двоякую цель – исследовать «науки и искусства Азии, с надеждой на то, чтобы улучшить жизнь там и способствовать развитию знания и совершенствованию искусств дома»[354]: именно так общие цели ориенталистов были определены в «Столетнем томе» Королевского азиатского общества, основанного Генри Томасом Колбруком[355] в 1823 году. По отношению к современным восточным людям ранние профессиональные ориенталисты, такие как Джонс, могли выполнять только две эти роли, однако сегодня мы не можем винить их за ограничения, наложенные на их человеколюбие официальным западным (Occidental) характером их присутствия на Востоке. Они были либо судьями, либо врачами. Даже Эдгар Кине, писавший скорее метафизически, чем реалистически, смутно осознавал эту терапевтическую связь. «В Азии – пророки, – писал он в работе „Дух религий“, – в Европе – доктора»[356]. Правильное знание о Востоке отталкивалось в первую очередь от тщательного изучения классических текстов и только после этого переходило к применению этих текстов к современному Востоку. Столкнувшись с очевидной дряхлостью и политическим бессилием современного Востока, европейский ориенталист считал своим долгом спасти хоть какую-то часть утраченного в прошлом величия классического Востока, чтобы «улучшить» Восток нынешний. То, что европеец брал от классического прошлого Востока, было видением (и тысячами фактов и артефактов), которое только он мог использовать с наибольшей выгодой; современному Востоку он давал облегчение и улучшение – и, конечно, благо собственного суждения о том, что было наилучшим для современного Востока.

Характерным для всех ориенталистских проектов до Наполеона было то, что очень немногое могло быть сделано заранее. Анкетиль и Джонс, например, получили свои навыки работы с Востоком только после того, как попали туда. Они противостояли, так сказать, всему Востоку, и только через некоторое время и много импровизируя, смогли свести его к меньшей области. Наполеон, с другой стороны, хотел захватить весь Египет, никак не меньше, и его предварительные приготовления были беспрецедентны по размаху и тщательности. Тем не менее эти приготовления были фанатически схематичны и, если можно так выразиться, текстуальны, и именно эти черты здесь будут проанализированы. Как кажется, прежде других Наполеон держал в уме три вещи, когда он готовился в Италии в 1797 году к очередному военному походу. Во-первых, несмотря на то, что Англия была всё еще грозной мощью, его военные успехи, достигшие кульминации в Кампо-Формийском мирном соглашении[357], не оставили ему иного места, где можно было бы снискать новой славы, кроме Востока. Более того, Талейран[358] недавно критически высказывался о «преимуществах присоединять новые колонии в нынешних условиях», и это соображение наряду с привлекательной перспективой нанести ущерб Британии затянуло его на Восток. Во-вторых, Наполеона влекло на Восток с юности; его юношеские рукописи, например, содержат краткое изложение «Истории арабов» Мариньи[359], и из его записей и разговоров видно, что он был погружен, как выразился Жан Тири[360], в воспоминания и славу, которые были связаны с Востоком Александра Великого вообще и с Египтом в частности[361]. Таким образом, идея завоевания Египта в качестве нового Александра представлялась ему вкупе с дополнительным преимуществом приобретения новой исламской колонии за счет Англии. В-третьих, Наполеон рассматривал Египет как вероятный проект именно потому, что он знал его тактически, стратегически, исторически и – что не следует недооценивать – текстуально, то есть он читал и знал о нем из трудов как современных, так и классических европейских авторитетных авторов. Суть в том, что Египет для Наполеона был проектом, который обрел реальность в его сознании, а затем и в его подготовке к завоеванию, через опыт, принадлежащий миру идей и мифов, взятых из текстов, а не из эмпирической реальности. Поэтому его планы в отношении Египта стали первыми в длинной череде европейских встреч с Востоком, в которых специальные знания ориенталистов были непосредственно применены для практического колониального использования; ибо с наполеоновских времен в решающий момент, когда ориенталист должен был решить, на стороне ли он Востока или завоевывающего Запада, он всегда выбирал последнее. Что касается самого императора, то он видел Восток только в том зашифрованном виде, в каком он представал сначала в классических текстах, а затем у специалистов-ориенталистов, чье видение, основанное на классических текстах, казалось удобной заменой любой настоящей встрече с реальным Востоком.