Орион

— Сейчас, — сказал он. — Ваши вроде где-то здесь упали. Я промолчал. Я, конечно, слышал, что надо говорить правду, но не все наделены таким талантом.,

Егерь подгреб к кустам, потыкал веслом:

— А, вот один селезнек… Смотри, и второй рядышком. Дуплетом вы их, что ли?

Я промолчал и оттого, что не сказал «да, обязательно», почувствовал себя человеком честным и принципиальным.

Сурен Аршакович подозрительно посмотрел на две тушки, лежавшие у моих ног с неудобно перекрученными шеями, и ничего не сказал. Он засунул в сетку одну утку и нахохлился.

Егерь снял с номеров еще двух охотников, одетых в какие-то немыслимые комбинезоны с множеством карманчиков, ремешков, пряжек, защелок. Оба были хмуры и смотрели на моих селезней с ненавистью. Добычи у них не было. Сейчас один из них укажет на меня пальцем и воскликнет: «А это, товарищ, не ваши утки. Это, товарищ, мои утки». Но они промолчали. Должно быть, от ненависти. Тем более острой, что унизил их, людей в фирменных охотничьих комбинезонах, какой-то тюфяк в телогрейке.

Когда мы вылезали из лодки, егерь встретился со мной взглядом и подмигнул. Хороший человек. Видел, наверное, что я не стрелял, и наградил за скромность. Дай бог этому егерю всегда исправных золотников.

Я вспомнил эту свою первую и последнюю охоту, потому что жизнь моя теперь напоминала то утро на озере. Холодная, серо-враждебная квартирка на четырнадцатом этаже волшебно изменилась. Два сциндапсуса и Безымянка с распущенными волосами наполнили ее покоем, неким душевным комфортом. Сравнивая свое жилище с тем озерным небом, я говорил себе, что растения словно принесли солнышко и голубизну. Я понимал, что еще совсем недавно сравнение это вызвало бы у меня яростный приступ самоиронии, но теперь я не стеснялся ни солнышка, ни голубого неба.

На меня снизошел мир. По утрам моя физиономия с глубокими залысинами уже не казалась мне такой несимпатичной. Все-таки была в ней некая благообразность, в глазах читался… ну, ум, чего ж стесняться. Я даже поймал себя на том, что как-то хитро подмигнул своему отображению. Как тогда егерь на озере. Отображение мое страшно удивилось, но делать было нечего, и ему пришлось ответить мне тем же.

Мало того, я стал делать зарядку. Я выудил из-под тахты заросшие пылью гантели, которые показались мне пудовыми.

— Ребята, — сказал я своим растениям, — даю вам слово, что каждое утро буду махать этими штуками не менее десяти минут.

Я не раз, не два и не три начинал делать зарядку, но вскорости наступало утро, когда я опаздывал на студию, когда у меня бывало плохое настроение, когда мне просто было лень преодолевать свою лень.

Теперь все было по-другому. Едва я открывал глаза, я орал:

— Доброе утро, ребята, как дела? Как спали?

Они не отвечали. Старичок-бутафор был, конечно, слегка помешанным. Говорить моей Безымянке и обоим сциндапсусам было нечем, если бы даже они и захотели побеседовать со мной. Но они прямо излучали дружелюбие, веселость, даже смешливость.

— Ну чего, думаете, я сегодня пропущу зарядку? — горделиво говорил я, выкатывал босой ногой холодные черные тушки гантелей и поднимал их. — То-то же, растения.

— Слушайте, Гена, что с вами произошло? — тревожно спрашивал Сурен Аршакович.

— А что? — невинным голосом спрашивал я.

— У вас с лица исчезла повышенная кислотность. Вы даже улыбаетесь, хотя это вам совершенно не идет. Вы почти не спорите со мной. Признайтесь, вы женились? А я ведь написал, своему брату. Просил его прислать фотографию племянницы за ковровым станком.

— Нет, дорогой Сурен Аршакович, я не женился. И пусть ваш брат вышлет какой-нибудь образчик работы дочери. Меня устроит два на три метра. Можно чуть побольше.

Сурен Аршакович делал задумчивое лицо:

— Вы циник, Гена, и я очень боюсь за ваш следующий сценарий…

У меня резко возросли расходы. Я так торопился со студии домой, что брал иногда такси. Водители мучительно морщили лбы, вспоминая месторасположение моей далекой улицы, потом смотрели на меня с невольной жалостью: они-то представляли, во что обходится такое путешествие. Они не знали, что моя улица медленно дрейфует к центру.

И вот вчера это произошло. Я ел яичницу и читал в «Футболе — хоккее» о том, как следует организовать учебный процесс и тренировки в детских спортивных школах, и вдруг услышал, как кто-то произнес мое имя. Я.поднял голову. В квартире никого не было и быть не могло. «Померещилось, наверное», — подумал я. И снова:

— Гена, Геночка…

Удивительно, однако, устроен наш мозг. Никак не хочет он воспринимать очевидное объяснение, если это объяснение кажется ему странным. Я зашел на кухню, открыл дверь ванной, взглянул даже на лестничную клетку. Я отдавал себе отчет, что движения мои нелепы, что никого в квартире нет и никто имени моего всуе произнести не может. И тем не менее искал, кто бы мог позвать меня.

И в третий раз услышал я свое имя. Голос звучал шаловливо, весело, дразнил меня. И я вдруг понял, что это Безымянка зовет меня.

На мгновение я испугался. Мутным тревожным потоком хлынули мысли: я схожу с ума. Растения не могут разговаривать… Это же нонсенс… Жаль, жаль…