Орион

Но тут же меня омыл мощный веселый душ, который вернул мне спокойствие.

— Не волнуйся, Гена, все хорошо, — сказал сциндапсус, что стоял ближе к окну.

— Не нервничай, — добавил его брат.

— Значит, — глупо пробормотал я, — это правда?

— Что? — нежно пропищала Безымянка.

— Что вы умеете разговаривать?

— Только с теми, кто умеет слушать, — многозначительно произнес Приоконный сциндапсус.

— С теми, кто готов слушать, — добавил его брат.

Я вдруг подумал, что все это мне мерещится, и мне снова стало страшно. Я схватил свою «Весну», где-то должен был быть микрофон. Искал я долго, выкидывал все из ящиков письменного стола, пока не нашел его. Вставил штекер в гнездо, включил магнитофон на запись. Какая-то у меня там кассета стоит, неважно.

— Ну, скажите что-нибудь, — взмолился я.

— Ты еще боишься, — печально сказала Безымянка. — Ты не сможешь слышать нас, если будешь бояться…

Я ничего не ответил ей. Я нажал на кнопку «Стоп», перемотал пленку и включил аппарат на полную мощность. «Ее, сэр, уи кэн буги», — загремели лукавые и слегка непристойные женские голоса. Я сидел неподвижно и слушал многозначительные обещания двух девиц, которыми они соблазняли сэра. Внезапно девицы замолкли. Сейчас послышится голос Безымянки. У меня заколотилось сердце. Но магнитофон издавал только громкое шипение. И снова томно и ритмично завздыхали певицы. «Испортил запись зачем-то».- подумал я.

Я долго сидел не двигаясь. В соседней квартире за стеной послышался плач ребенка. Я сообразил, что магнитофон включен на полную мощность, и убавил звук.

Так что же, мне все-таки чудились голоса растений? А почему бы и нет? Почему Александр Васильевич, мой тихий и кроткий друг, может страдать галлюцинациями, а я — нет?

И все-таки эта версия не укладывалась в сознание. Как-то не вязалось холодное, скользкое слово «галлюцинация» с веселым, шаловливым голосом Безымянки, с рассудительными репликами братьев сциндапсусов. Но магнитофон? Я снова перемотал пленку, снова бедного сэра начали соблазнять девчонки, снова их оборвала шипящая тишина. Магнитофон работал, но не записал голоса Безымянки. Может, я плохо включил магнитофон? Может, вообще магнитофон не пишет? Я схватил микрофон, забормотал:

— Раз, два, три, четыре, пять.

— Раз, два, три, четыре, пять, — исправно ответила мне «Весна».

Боже, как мне не хотелось расставаться с уютным душевным покоем! Я так привык к нему… А может, магнитофон и не мог ничего записать? Ну, конечно же не мог, обрадовался я спасительной мысли. Он может записать только звуковые волны, а мои растения ведь не говорят, как мы. У них же нет, черт побери, рта! Да, но как же они тогда говорят?

Я подошел к Безымянке, поднял один из ее длинных, листиков и пропустил его между пальцами:

— Ну, скажи же что-нибудь. Она промолчала.

— Почему ты молчишь?

Собственно, она уже объяснила мне все несколько мину назад. Как она сказала? «Ты еще боишься. Ты не сможешь слышать нас, если будешь бояться…» Но ведь это мистика, это черт знает что! — мысленно застонал я. Слова, только слова. Что такое мистика? Что за привычка: чуть что — прикрываться щитом привычных слов. Мистика, не мистика — все это пустая шелуха. Чего я боюсь? Ну, столкнулся я с каким-то неизвестным явлением. И пусть в нем разбираются ученые мужи, ежели у них на то появится охота. Мало ли в мире и в науке белых пятен. А мне становится тепло на душе от голосов обоих сциндапсусов и Безымянки. И черт с ней, с мистикой. Смелее, Геночка, смелее надо быть.

На следующий день мы договорились с Александром Васильевичем встретиться в бильярдной. На этот раз он приехал раньше и уже ждал меня у стола с поставленной пирамидкой.

— Пятнадцать очков форы и пятерку со стола, — твердо сказал я.

— Это грабеж, — печально произнес бутафор и обиженно замолчал.

— Это не грабеж, — покачал я головой, — то, что делал Робин Гуд, было не грабежом. Попытка восстановить социальную справедливость.

— Геночка, — жалобно сказал Александр Васильевич и вытащил из кармана грязный платок. — Вы меня разочаровываете. Вы казались мне молодым человеком с благородным смелым характером, а теперь вы базарно выторговываете у бедного старика лишних пять очков. Хотите, я вам дам не три креста, а пятнадцать? И не надо будет играть. Давите пенсионеров, давите, если вам совесть позволяет.

— Дядя Саша, — с достоинством произнес я, — вы пользуетесь запрещенными приемами. Даже если мы сговоримся, я не смогу играть, меня душат слезы.

Мы посмеялись и согласились на прошлую фору.

— В конце концов, — сказал я бутафору, — я буду рассматривать свой неизбежный проигрыш как гонорар исцелителю.

— Ну вот и прекрасненько, — пропел Александр Васильевич. — С вашего разрешения я разбиваю.

На этот раз я действительно набрался терпения и уже не кидался на сомнительные шары. Бутафор ходил вокруг стола, сокрушенно качал головой и подолгу обдумывал варианты.

— Вы изменились, Геночка.

— В какую сторону?