Оркестр меньшинств

– Нет, мамочка, вы сядьте. Вы моя гостья. Вы должны сидеть и не мешать мне покормить вас.

Она рассмеялась, и он увидел ее зубы – какими они казались нежными, выстроились в ряд чуть ли не изысканно, как у ребенка.

– О'кей, но моя стоять хотеть, – сказала она.

Он стрельнул в нее взглядом и выгнул бровь.

– Я не знал, что вы говорите на пиджине, – сказал он и рассмеялся.

Она закатила глаза и вздохнула, как это делали великие матери.

Он принес две бутылки фанты, дал ей одну. Он все еще покупал ящиками напитки, которые назывались «фанта» и «кола», как покупал его отец для гостей, хотя у него почти никаких гостей и не бывало. Несколько бутылок он держал в холодильнике, а пустые ставил в ящик.

Он показал на обеденный стол с четырьмя стульями вокруг него. На использованной жестянке от «Бурнвиты» стояла свечка, принявшая невообразимую форму от наплывов воска, который образовал у основания слой, напоминающий корявые корни старого дерева. Он поставил жестянку на край стола у стены, а сбоку выдвинул стул для нее. Он увидел, что она смотрит на календарь на стене с изображением алуси Белого Человека Джизоса Крайста в терновом венце на голове. Слова, написанные у поднятого пальца Джизоса, пробежали по ее губам, но не стали слышимыми. Он открыл банку, когда она села, а когда собрался убрать открывашку, она ухватила его руку.

Иджанго-иджанго, даже столько лет спустя я не могу в полной мере понять все, что произошло в этот момент. Она, казалось, каким-то таинственным способом сумела прочесть намерения его сердца, которые все время отражались на его лице как сущность. И она сумела с помощью какой-то алхимии понять, что улыбка, которую он носил все время на лице, была борьбой его тела, попыткой справиться с темной бескомпромиссностью собственного вулканического желания. Они почти час занимались любовью с необыкновенной неистовостью, с очарованием, и их энергии не было конца. Он чувствовал странную смесь неверия и облегчения, а что чувствовала она – я не могу описать. Ты же знаешь, Чукву, ты много раз отправлял меня поселяться в разных людей, жить с ними, становиться ими. Ты знаешь, что я видел многих людей раздетыми. И все же ярость их соединения обеспокоила меня. Возможно, все объяснялось тем, что это был их первый раз и они оба понимали – потому что он и в самом деле так думал, – что между ними есть что-то невыразимо глубокое, и тут я вспомнил слова ее чи: «Моя хозяйка воздвигла фигурку в святилище своего сердца». Может быть поэтому в конце, когда оба они были покрыты по́том и он увидел слезы в ее глазах, он лег рядом с ней, произнося слова, которые – хотя слышать их могли только она, он и я – были слышны и в загробном царстве человека как оглушительные восторги, предназначенные для ушей человека и духов, живых и мертвых, отныне и навсегда: «Я нашел! Я нашел! Я нашел!»

5. Оркестр меньшинств

Гаганаогву, быт любовников часто превращается в рутину, а потому со временем новый день становится неотличим от предыдущего. Любовники носят слова друг друга в своих сердцах и когда они вместе, и когда врозь; они смеются; они разговаривают; они занимаются любовью; они спорят; они едят; они вместе ухаживают за птицей; они смотрят телевизор и мечтают о совместном будущем. Так вот идет время, накапливаются воспоминания, пока их союз не становится суммой всех слов, которые они сказали друг другу, их смеха, их любовных ласк, споров, обедов, их работы в птичнике и всего, что они делали вместе. Если они не вместе, то ночь для них не желанна. Они впадают в отчаяние, когда заходит солнце, и ждут с нетерпением, чтобы ночь, эта космическая завеса, которая разделила их, прошла в лихорадочной спешке.

К третьему месяцу мой хозяин понял, что больше всего ценит то время с Ндали, когда она помогает ему в птичнике. Хотя многие вещи, связанные с содержанием кур, – например, запах в птичниках, то, что птицы почти всюду оставляют помет, забой тех, что продаются в рестораны в виде мяса, – все еще беспокоили ее, за курами она ухаживала с удовольствием. И хотя она без сетований работала с моим хозяином, его все же беспокоило ее отношение к этой работе. Он часто вспоминал ученого университетского лектора на птичьем рынке в Энугу, который горько негодовал, говоря о привычке птицеводов держать куриц за крылья, называя это жестоким и бездушным. Хотя сама Ндали училась на фармацевта и иногда на фотографиях, которые она ему показывала, была в лабораторном халате, она подобной щепетильностью не страдала. Она с легкостью выдирала переросшие птичьи перья. Она собирала яйца, когда приезжала рано утром или оставалась у него на ночь. Но она занималась не только птицами – она заботилась о нем и о доме. Она засовывала руку в темные и тайные уголки его жизни и перетрагивала там все. А со временем она стала тем, о чем долгие годы тосковала, чуть не плача, его душа.