Орхидеи еще не зацвели (СИ)

Выглянув из-за валуна, я увидел людей, копошащихся у очага. Первым в глаза мне бросился Шимс (у меня глаз наметанный, это был он). Как всегда важный и подтянутый, он разносил спиртное и сардины. Этот последний продукт он нежно любит. Каждый раз, когда я неосторожно заговариваю при нем о сардинах, у него лицо становится, как у кота. Поднесите коту под нос тряпочку, смоченную уксусом, и вы получите то же самое выражение лица. Или морды? В общем, они будут словно братья-близнецы, вот что я хотел сказать, кот туда впишется пятым.

Затем я разглядел поющих. Одного из них я знал, это был американский продюсер Блуменфилд, а второй — мужчина лет шестидесяти, колоритный тип в медвежьей шубе. Сделав интеллектуальное усилие, я понял, что, пожалуй, это шуба Генри Баскервиля. Приехав на родину предков, Генри принял решение одеваться как англичанин. Свои американские чемоданы он подарил Бэрримору. А тот, разумеется, поспешил от них избавиться, тем более что все вещи, кроме того, что сами по себе были ужасны, были еще и ему малы. Присутствие Шимса проливало свет на то, каким образом осуществлялась передача шубы между Бэрримором и таинственным славянским гостем.

Еще несколько суровых, носатых мужчин со взглядами ассасинов сидели у костра и молча курили. Одни были в папахах, другие в кипах, зато более укутаны. Что же до стилей оволосения головы, то тут наблюдалось пикантное разнообразие.

— Добро пожаловать в наш лагерь-с, — отреагировал Шимс, — может быть, глоточек виски-с? Или водки-с? Или…

— О, я знаю тебя, — обрадовался мне Блуменфилд, — ты кричал: «Потоп!» Дорогой друг, люстра мне на голову, если это не самый рентабельный крик в истории бродвейских постановок. Мне бы таких крикунов побольше, и я стал бы самым богатым человеком в Америке.

— В самом деле? — обалдело спросил я.

— Постановка принесла мне чистыми три миллиона долларов, сынок, и она все еще на сцене!

Сейчас я должен кое-что объяснить читателю. Дело в том, что когда я гостил в Нью-Йорке, то будучи убежденным холостяком, почти все время проводил за кулисами в мюзик-холлах (если вы понимаете, о чем я) Поскольку я англичанин, этим рано или поздно должно было кончиться — меня приняли за актера на роль дворецкого. Они там люди бесцеремонные — сунули в руки поднос, да и вытолкнули на сцену. В эстрадных театрах бытует обычай пользоваться при этом ногой (на счастье). И вот мне дают пинок, я вылетаю на сцену, вид, конечно, глупый, а там в первом ряду, то есть не на сцене, а в зале, ну, вы сами догадались, что не на сцене, что ей делать на сцене при такой внешности и талантах, сидит моя самая злая тетушка. Сидит и смотрит, как акула. И не мигает (у акул, насколько я знаю, нет век, чтоб мигать; у тетушки их тоже не оказалось). Я так и застыл. Вдруг слышу — звон разбитого стекла. Это с моего опасно накренившегося подноса упала бутылка. Ретроспективным взором я увидел, как она летит — сначала горлышком вниз, потом тяжело переворачивается в воздухе и днищем приземляется на доски сцены, разлетевшись на фонтаны влаги и осколков, воссоединившись со своим звоном и обдав благородной волной мои брюки. Тогда-то я и закричал: «Потоп!», да так отчаянно, что зрители ринулись из зала и застряли в проходах. На следующий день все газеты вышли с репортажами о панике в мюзик-холле, и спектакль, таким образом, вошел в моду, принося прибыль господину Блуменфилду.

— «Мамаша все знает»? — уточнил я.

— Нет, сейчас уже, приятель, мамаша ничего не знает, постановка называется «Потоп!». Да что ж ты стоишь, как пень, садись, выпьем! Мне всегда хотелось выяснить, как тебя звать?

— Вустон.

— Очень приятно, Вустон. А это мистер Петлюра.

— Сэм, — представился мистер Петлюра, протягивая мне заскорузлую руку.

— Альберт, — сказал я, осторожно пожимая ее. — Можно Берти. Очень приятно. Простите, что интересуюсь, но, когда я лет десять назад был в Париже, ходили слухи, будто бы одного человека с вашей фамилией… ммм… как бы кокнули, да? Он вам, надеюсь… мм… не родственник?

— О, нет, — ответил Блуменфилд, — это был агент Москвы. Выдавал себя за Сэма, но сам был антисемитом. Отлично, что Шуля его убрал, это самый умный поступок за всю его пустую жизнь, хотя чтоб делать добрые дела, совсем не надо быть чекистом. А потом они из него такое раздули, и это очень плохо пахнет. Большевики растоптали революцию, теперь их провокаторы убивают их же провокаторов! В общем, Сема у нас возглавляет еврейское ополчение…

— А то этот ваш Чемберлен, — вклинился господин Петлюра, удивляя произношением, — совсем мышей не ловит.

— Мышей??? — уточнил я. — Разве он должен это делать?

— Здесь, в Англии, давно погромов не было, война-то была, а вот погромов настоящих не было, так он и улыбается. Не видит, к чему дело идет. А потом опомнится, поздно будет — все, все на него спишут, попомните мое слово!

— Конечно же, спишут! — убежденно сказал Блуменфилд. — Улыбочками погромы не остановишь.