Орхидея в мотоциклетном шлеме (сборник)

Сняла маленькую квартирку на Новослободской, завела себе скотч-терьера и стала носиться по Москве, пугая столичных обывателей своей питерской бледностью, черной кожаной «косухой» и гигантским для такого хрупкого тела хромированным «Харлеем» с кучей всяческих прибамбасин, от каждой из которых сразу же и навсегда сойдет с ума любой продвинутый байкер.

А чего бы ей, спрашивается, не найти работу?!

Фотографу с именем, безукоризненно владеющему техникой как репортажной, так и постановочной съемки, будет рада любая редакция.

А если этот фотограф еще и более чем симпатичная и при этом весьма колоритная барышня – так тем более.

Ну, а проблему свободного времени – если такая у нее и была когда-то при ее-то образе жизни – она решила легко и просто – раз и навсегда, просто зайдя следом за рокерами в наш паб и сняв тяжелый мотоциклетный шлем.

Парни, по-моему, даже привстали.

Такая улыбка и такой водопад густых и светлых северных волос в наших краях – не то что редкость.

Можно сказать – экзотика.

А когда они еще к тому же свободной волной ложатся на хрупкие, точеные плечи, обтянутые грубой черной кожей косухи…

Звали это питерское чудо, естественно, – Крис.

Кристина.

Почему, спрашиваете, естественно?

А просто ни одно другое имя ей и близко не подходило.

Так сказать, идеальное сочетание формы и содержания…

Наши барышни ее тут же возненавидели.

Особенно – Нелька.

Ну, еще бы…

А она, в общем-то, не особо стремилась завоевать их симпатию. И общаться с ними, кстати, тоже совершенно не хотела, милостиво сделав одно-единственное исключение для моей жены, которая была ей интересна чисто с профессиональной точки зрения.

Фотохудожник и режиссер поймут друг друга всегда, особенно если им нечего делить ни по работе, ни по жизни.

Им – нечего было.

Работа у них даже в деталях не совпадала, ну, а я – как одна из составляющих личной жизни – не знаю уж, как для Крис, а для собственной жены к тому времени уже давно был совершенно и радикально не интересен.

Так уж сложилось, что тут поделаешь.

Единственное, кстати, что Машку в Крис по-настоящему бесило, так это то, что их взгляды на мою скромную персону – ну, совершенно не совпадали. Из всей нашей компании Кристина почему-то больше всего любила общаться со мной и с Русланычем.

Машка же – заполняла паузы, что ее дико раздражало.

Я из-за этого даже на время в паб ходить перестал.

А что делать?

Крис-то – человек свободный, ей претензии не предъявишь, а вот какое я, сволочь, имею право завладевать вниманием интересного для Машки собеседника – это вопрос открытый.

В общем, доставалось поначалу.

По полной программе.

А потом, через некоторое время, притерлись.

И успокоились.

Встречались вечерами, трепались: со мной – о новых книгах, о музыке, о театральных премьерах, просто о жизни.

С Машкой – о кино и о фотографии.

Здесь я – пас.

Нельзя объять необъятное.

И еще – я любовался Крис.

Нет, не как женщиной.

В моем любовании не могло быть ничего сексуального.

И причина тут вовсе не во мне.

В ней.

Она сама по себе была – произведение современного искусства, существующее вне категорий времени и пространства. Хрупкая светловолосая питерская барышня, оседлавшая и укротившая страшного хромированного зверя.

Орхидея в мотоциклетном шлеме…

Особенно она любила поговорить со мной о литературе.

Силилась понять.

И, думаю, – не литературу через меня, а меня через литературу.

Я находил это забавным.

– Скажи, – говорит, – Дим, ты ведь не любишь Сорокина?

– Не люблю, – отвечаю.

– А почему?

Вздыхаю, прикуривая.

Потом разгоняю ладонью сигаретный дым, который она терпеть не может.

– Понимаешь, – говорю, – он сам называет свой метод «гниением стиля». А меня вообще гниение не прикалывает. Да, сгнившее мясо позволяет разглядеть скелет. Костяк. Основу. Но хорошему художнику для этого достаточно просто развитого воображения…

– То есть, – говорит, – ты его считаешь плохим писателем?

– Да нет, – смеюсь. – Он по-своему очень талантлив. Очень. А в некоторых своих ранних вещах – даже хорош. Просто я его – не люблю…

– А почему?

– Понимаешь, каждый из нас имеет право любить или не любить. Если коротко – он мне просто неинтересен.

– Но ты же считаешь его хорошим писателем?

– Неплохим.

– А как можно не любить хорошего писателя?! – брови домиком.

– Запросто, – усмехаюсь. – Вон, Лев Толстой Шекспира ненавидел. А я – Толстого на дух не переношу. Что совершенно не мешает Льву Николаевичу быть не просто хорошим, а великим. Ну, и на фиг ему тогда моя любовь?

Задумывается.

– А у Сорокина, – спрашивает, – есть шанс стать великим?

– Ты когда-нибудь великую помойку видела? – удивляюсь.

– Видела, – кивает, – под Москвой. И даже фотографировала.

– Ну, и как впечатление? – спрашиваю.

Жмет плечами.

– А какие там могут быть впечатления?! Помойка и помойка…

…Молчит.

Задумывается.

Потом – радостно хохочет.

Причем делает это так искренне, что я невольно присоединяюсь.

Или:

– А что ты думаешь о Пелевине?

Жму плечами:

– А я о нем не думаю, – говорю.

– А почему?

Снова закуриваю:

– Да понимаешь, я в компьютерные игры уже лет восемь назад наигрался…

– А он?

– А он до сих пор в «Арабского Принца» режется…

Снова хохот.