Орланда

— Ну как же — к себе домой! К тебе, к нам. Я квартирую на улице Малибран, в комнате Люсьена Лефрена. Она, конечно, будет побольше той конуры, которую в университетском кампусе громко называли «комнатой», но омерзительна до ужаса. Мебелюшка, наверно, из «пилигримов Эммауса», вся — кроме револьвера (другое оружие отсутствует), ванны нет — только душевая кабинка, в которой только синяки да шишки набивать, а не мыться! Кстати, папина квартира на площади Константена Менье всегда была очень даже ничего, но Альбер сделал из нее просто конфетку. Скажу тебе кое-что, о чем ты даже не подозреваешь: идея мостика принадлежит мне! Помнишь, как она пришла тебе в голову? Это был своего рода импульс — он тебя удивил и ускользнул: так вот, это был я.

Отрицать было невозможно. Алина тогда ужасно удивилась и — да! — едва не выпалила: «Черт, да что за мысли?» — и отказалась было от слишком экстравагантной идеи, но Альбер воодушевился, он настаивал, кричал, что нет тут ничего невероятного, и Алинина робость отступила перед его напором.

— Мама перепугалась, ты готова была отказаться от своего проекта, но тут в игру вступил фактор Альбера. Она не посмела ему перечить, а он даже не знал, что невольно защищает тебя. Именно этого никогда не делал папа — он вечно оставлял меня наедине с ней, полагая, что только матери знают, как правильно воспитывать дочерей, и я оставался без поддержки.

Слушая монолог Орланды, Алина, никогда в жизни сознательно и методично не обдумывавшая все эти вещи, вынуждена была согласиться с его логикой. Она вдруг поняла, что начинает верить этому невозможному, невероятному молодому человеку, который так страстно пытается внушить ей истины, которых сама она ни разу себе не говорила, и не дала сорваться с языка сакраментальной фразе: «Откуда вы это знаете?» Орланда заметил, что сопротивление Алины слабеет, и решил закрепить достигнутый успех:

— В конце концов, идея отнюдь не нова. Жюльен Грин использовал ее в «Если бы я был вами».

«У него еще и отсылки литературные те же, что у нее!»

— А как же Люсьен Лефрен?

Он обвел физическое тело широким круговым жестом.

— Он хорош, правда? Как мне нравятся эти белокурые волосы! Он их смазывал какой-то клейкой дрянью, чтобы торчали, я едва отмылся, зато теперь они классно выглядят — такие пушистые, растрепанные! А плечи — широкие, сильные, спина прямая, мускулистая, бедра узкие — он просто чудо, этот парень! Я очень нравлюсь, ты и представить себе не можешь, как это приятно.

— Да я не о том спрашивала. Где он?

— Я не знаю. Я его оттолкнул, подвинул, а он не оказал ни малейшего сопротивления. Мне кажется, он был слабохарактерным, а может, так устал от себя самого, что словно совершил самоубийство, как только я появился.

— А как же его история, воспоминания, жизнь, наконец?

— Никак. Только в самом начале, в первые секунды, когда у меня разболелась голова и я попросил у тебя аспирин, он дал знать, что не любит лекарств, а ночью у него случились кошмары. Дальше — тишина. Может, он до ужаса рад моему появлению, может, я избавил его от бремени земного существования, от которого он устал. Я спрашиваю себя, не подумывал ли Люсьен о самоубийстве.

И Орланда вкратце поведал ей о сэкономленных деньгах и бутылках виски.

— Трудно жить, когда разрываешься между столь противоположными стремлениями, уж кто-кто, а я все об этом знаю!

— Почему вы упомянули самоубийство?

— Из-за револьвера. Кроме гангстеров, только потенциальные самоубийцы держат дома оружие. Вообрази мое удивление: грязные тарелки, три рубашки — клянусь, не больше! — сложены аккуратненькой такой стопочкой, а под ними — кольт! Я так удивился, что просто тихонько положил его на то же место.

— У него есть разрешение на ношение оружия?

— Черт, да я даже не знаю, на что это может быть похоже, но я вроде опознал самые обычные вещи: обрывки банковских счетов, чековую книжку, бумаги по страхованию… Словом, все, как обычно.