Орлеан

Тщетно я так и этак крутил и вертел свои фразы, подвергал их хирургическому вмешательству сродни пытке, надувал в одном месте и высушивал в другом; они покорно сносили все, но так и не давали мне того, чего я от них добивался: четкого ощущения гениальности текста. Это было невыносимо; меня ничто не интересовало, кроме одного — стать вровень с моими божествами. Я снова и снова изучал их стиль и манеру письма, я копировал их и бесстыдно крал их приемы. Их тексты обладали качеством, которого были начисто лишены мои: они были написаны ими.

Я не мог допустить, что останусь безвестным. Меня преследовал страх — нет, не смерти, а серости, того, что меня сочтут «посредственностью» и под этим ярлыком упомянут в школьных учебниках. Я боялся роли статиста, неразличимого в толпе людей. Сделав ставку на педантизм, я допустил ошибку: старался пользоваться устаревшим языком и давно вышедшими из употребления оборотами. Это превратило меня в зануду. Одержимый страстью казаться, я не понимал, что великие книги сотканы из особой материи — нестабильной, легковоспламеняющейся, деликатной и хрупкой, и эта материя — правда; она не перестает быть правдой, даже если ей недостает изящества, даже если о ней говорится неровным и корявым слогом. Достаточно не врать — казалось бы, чего проще? Но для меня это представляло непреодолимую трудность. Я не мог «быть собой». Я был всем и всеми, кем и чем угодно, но только не собой.

Я корежил свой стиль, искажал свою манеру письма, и все это ради одной цели — спрятать свою личность. Я не мог рассчитывать на признание, будучи собой. Но писал я о себе и для себя, даже если действовал методом от обратного, если мои персонажи нисколько не походили на меня характером, жили в других городах и другой жизнью. По идее их злоключения должны были заинтересовать читателя, но этого не происходило.

Я показал первые страницы романа «Зоопарк», вернее, его зачатков, Анаис Стейниц. Я был страстно в нее влюблен, а она восторгалась моими жалкими подвигами (особенно радуясь разнообразию моих словесных перепалок с учителями). Это сочинение я посвятил ей; первая глава (всего их было две) брала с места в карьер: одиннадцатилетний мальчик убивает своих родителей, после чего на протяжении недели продолжает ходить в школу, питаясь их расчлененными телами. Анаис эта история страшно понравилась; по ее мнению, я сумел выразить, хоть и в немного «путаной манере», «истинную суть семейных отношений»; на самом деле никто по-настоящему не любит своих родителей, нас привязывает к ним чистая биология, но если, повзрослев, мы случайно столкнемся с ними на улице, то пройдем мимо и даже не поздороваемся. Анаис была невероятно умная девочка. Поэтому я писал исключительно для нее, пока ее мать не умерла от рака мозга. В тот день, когда ее матери поставили диагноз, она перестала со мной разговаривать, мало того, стала моим злейшим врагом и много раз пыталась унизить меня на глазах у всех.

«Зоопарк» забуксовал. Я написал Анаис длинное письмо, но порвал его. Затем я начал небольшое эссе, посвященное Жиду, но и тут не продвинулся: я не знал, о чем писать, кроме своего безмерного перед ним восхищения. Я чувствовал себя несчастным и задумал новый роман под названием «Африка прекрасна». Прототипом главной героини была Анаис, но она наотрез отказалась прочитать хоть одну страницу. Как-то в среду, ближе к вечеру, я позвонил к ней в дверь. Мне открыл ее отец; в глубине темного коридора я заметил девичью фигуру. «Только не он!» — крикнула она. Отец смерил меня долгим взглядом, пожал плечами и молча закрыл дверь. Это было чудовищное унижение. Я дал себе клятву, что в один прекрасный день, когда я научусь просто и безыскусно рассказывать людям голую правду, я напишу роман унижения — как бывают романы воспитания. Я открою новый литературный жанр. Тогда, и только тогда, я, возможно, докажу, что имею право именоваться гением.

~~~

Девятый класс. У нее были щербинки между зубами. Она стала математиком, известным специалистом в области многомерных пространств. Я видел ее книги, вышедшие в научных издательствах, о формуле Стокса и интеграле Лебега. Программа математики девятого класса относительно проста, но уже тогда никто — ни ученики, ни учителя — не мог сравниться с выдающимися математическим способностями Амели Монтальво.