Орлеан

Я рисовал в школе, а рисунки прятал у одноклассников или в классе изо, где они хранились до следующей недели. Мои проблемы с кишечником никуда не делись; я тщетно пытался изобрести новый хитроумный способ прятать испачканные трусы, но мать, которая не с луны свалилась, завела привычку — не предупредив меня, — вести учет моего белья. Меня быстро разоблачили, и мне пришлось на глазах у отца откапывать зарытые в саду свидетельства моих преступлений; мать в это время готовила ужин и болтала по телефону. Чтобы исцелить меня от недержания, отец решил применить собственный метод, суть которого заключалась в его любимой присказке, отражавшей также его философию во всей ее полноте: «Бороться со злом надо силами самого зла». Поэтому каждый раз, закончив испражняться, он тащил меня в туалет и заставлял наклониться над унитазом, полным его дерьма — мои нос и рот отделяло от вонючей кучи не больше пары сантиметров, — после чего спускал воду. Сын, окропленный отцовским говном, — так у нас проходил обряд крещения. Забрызганный грязной водой, я получал приказ принять настоящий душ. Мать все это приводило в счастливое возбуждение; видя, как меня волокут в туалет, она издавала визгливый нервный смешок, исполненный детской радости и жестокого нетерпения.

В школе, на уроках немецкого или математики, я смотрел на растущие во дворе каштаны, их бесчисленные перекрученные узловатые ветви. Образ родителей прочно засел в моем сознании, и выковырять его оттуда не было никакой возможности. Что бы я ни делал, передо мной постоянно маячили их рожи. Это было какое-то наваждение. Они преследовали меня даже во сне, не давая провалиться в забытье. Мне повсюду слышалась их тяжелая поступь. Только ранним утром, выйдя на воздух, я на несколько минут забывал о них; теплые и мягкие солнечные лучи убивали их, но ненадолго; они возвращались, влетая в открытые окна класса, танцуя в потоке золотистых пылинок. Они грозили мне смертью. Я пытался спрятаться от них, вперив взгляд в освещенное солнцем небольшое комнатное растение с пожелтевшими по краям листьями; оно никуда не девалось, оно ничего не ждало, оно просто было.

Чуть дальше по улице работала строительная баба, колотившая по каменному фасаду обветшавшего здания. У меня затрепетало сердце. Небо окрасилось светлой голубизной. Эта стена тоже подвергалась грубому насилию. Она дрожала и крошилась. Никого не волновала, что она живая. Фасады домов тоже умеют страдать. Мне нравились мягкие голоса моих одноклассниц. Единственная мягкость, которой я не выносил, исходила — иногда они ее проявляли — от моих родителей. Она казалась мне ужасной. Вроде бородавки, неуместной на теле наших отношений.

Они смотрели на меня как на вещь. Избавившись от них на время, проводимое в школе, эта вещь наслаждалась каждой секундой, словно та была намазана медом. Я любил солнце. Любил дождь. Любил каждую тучку. Любил деревья и кусты в школьном дворе. Узнай об этом «родители», они точно убили бы меня, но мне кажется, что еще я любил жизнь.

~~~

Седьмой класс. Стояло лето. Только что закончился последний в году урок. Июнь сиял несокрушимой синевой, открытой всем юным сердцам. На небе не было ни облачка. Мы с тремя приятелями решили по пути домой заглянуть к Катрин Жиле, которая жила в двух шагах от школы. Она была старше нас на два года и вроде бы на протяжении последних месяцев делала нам явные «авансы». Никто из нас не знал, что в точности произойдет во время этого импровизированного похода в гости, тем не менее встреча состоялась.

Никакого спиртного не было и в помине. Только газировка. Внезапно самый отчаянный из нас, Патрик Мюссель, стянул с красавицы футболку, и мы увидели сначала ее лифчик, а затем и грудь. Мы по очереди погладили ее — каждый по одной (какая досталась мне, правая или левая, я уже не помню), не смея даже взглянуть на ее симметрично расположенную соседку, коллегу, двойника, как будто касание обеих грудей немедленно перенесло бы нас в другое измерение, в головокружительный запретный мир, доступ в который на ближайшие несколько лет был для нас закрыт.

Я, хоть и самый скромный и несведущий в данной области, оказался самым предприимчивым и прижался губами к соску, отчего красавица (была ли она красавицей? мы находили ее привлекательной) вздрогнула, фыркнула и вернула на место бретельку лифчика. Один парень закурил; я впервые видел своего ровесника с сигаретой в зубах и решил, что получил молчаливое разрешение последовать его примеру. Я закурил «Мальборо», предварительно обнюхав сигарету и чуть подпалив большой палец пламенем зажигалки. На меня напал приступ кашля. Возникло ощущение, что чья-то когтистая лапа заживо выдирает из меня легкие. Чтобы не потерять лицо — есть во мне склонность повыпендриваться, — я продолжал пускать дым, но больше не затягивался.

Около семи вечера, объевшись чипсами и опившись газировкой, я пришел домой, страшно довольный тем, что мне удалось потрогать женскую грудь.