Орлеан

Я прижал к промежности двадцатисантиметровую линейку и хорошенько на нее надавил, когда меня вдруг схватили за шею. Учительница немецкого разглядела мой маневр (то, что Жид в свое время именовал «дурными привычками»). Она вывела меня в коридор и строго, хотя не так строго, как могла бы, не случись событий мая 1968 года, отчитала: «Я понимаю, что это естественно для подростка, но в классе ты ничего подобного больше делать не будешь. Ясно? В следующий раз пойдешь объясняться к завучу. А он расскажет твоим родителям». У меня подогнулись ноги. Она разрешила мне вернуться в класс и пообещала, что произошедшее останется между нами. Она сдержала свое слово не до конца. Однажды в апреле, в четверг, наш учитель истории и географии, месье Жеколео, встретил меня громогласным (и непонятным одноклассникам) приветствием: «Ну что, Муакс, тешим свое либидо прямо на уроке? Учти, дружок, я все вижу!» Я впервые в жизни услышал отвратительное слово «либидо». Оно наводило на мысль об острове Лидо, близ Венеции, но изуродованном бородавкой, как губа Лакоста.

Вечером я открыл свой «Малый иллюстрированный Ларусс» за 1974 год и нашел значение неприятного термина. У меня сохранился этот словарь — сегодня он лежит на моем письменном столе красного дерева, за которым я работаю, — и я могу точно воспроизвести все, что тогда прочитал (только что обнаружил в нем закладку — еще одну, помимо наклейки Даниэля Фуко, — в виде вырезанного из журнала снимка со спектакля, поставленного по «Красной траве»^[5]): «Либидо — неизм.; ср. (лат. libido — влечение, желание)». Начало мне уже не понравилось; я с ужасом представил себе, что в текстах Жида слово «влечение» — одно из его любимых — заменено на «либидо». Я стал читать дальше: «В психоанализе — специфическая энергия, лежащая в основе „сексуальности“. (У Фрейда приравнивается к „инстинкту жизни“ [эросу] и противопоставляется „инстинкту смерти“ [стремлению к саморазрушению])».

Выходило, что никакого преступления я на уроке не совершил, даже наоборот: я боролся с инстинктом смерти и тягой к саморазрушению. И все-таки словарное определение показалось мне не вполне ясным: разве инстинкт жизни не может подтолкнуть нас к самоубийству? Разве секс не способен довести нас до саморазрушения? Несколько месяцев спустя, сосчитав в уме до ста, чтобы собраться с духом, я подошел к учительнице немецкого, мадам Фресс (как ее звали, я тоже вспомнил только что, как будто, для того чтобы персонажи моего прошлого медленно, ненавязчиво, сами собой обрели имена, моя память нуждалась в соответствующем контексте), встал перед ней и заявил: «Извините, но вы унизили меня. Инстинкт жизни тут совершенно ни при чем. Я не умираю, я живу».

Ошарашенная, она потребовала уточнений, поскольку не поняла, на что я намекаю. «Читайте Фрейда!» — ответил я. Вечером я созвал с десяток «аватаров» самых красивых девочек в классе, и мы устроили настоящую оргию сладострастия. Жид в моей душе окончательно победил Фрейда, а моя похоть отомстила немецкому языку.

~~~

Восьмой класс. Я начал вести дневник. Он был немедленно обнаружен родителями и уничтожен. Тогда я решил, что буду вести дневник на немецком, но довольно быстро отказался от этой идеи: хотя я делал заметные успехи в этом языке, однако до свободного владения им мне было еще далеко.

Я набрасывал первые главы «серьезных» романов, надеясь, что они получатся как можно более объемными. У меня был «Улисс» Джойса в карманном издании; трудность текста, усугубленная мелким размером шрифта, приводила меня в восторг. Я мечтал оставить за собой в веках литературную глыбу — огнедышащую, заумную, мутную, непонятную, едва читабельную, способную вызвать у читателя уважение, которое продлится, пока существует наша вселенная. О написании многотомного собрания сочинений я даже не помышлял; нет, я создам уникальное в своей монументальности произведение, помещенное под одной обложкой.

Я намеревался изобразить в стиле бурлеска выдуманный мир, наименее приближенный к реальности (я ничего не знал о жизни), и наивно вдохновлялся первыми страницами шедевра Джойса; мой дебютный опус, вскоре, как и все последующие, захлебнувшийся, начинался с описания того, как человек бреется. Под носом у комендатуры я без конца слушал диск Toto IV, воображая себя крупным, плодовитым, но главное, ибо это был мой Грааль, трудным писателем. «Молодой Муакс? Да, это трудный автор».