Орленев

пишите, что хотите... Не боюсь я вас и... горжусь пред вами».

У Достоевского сказано, что Митя ведет этот диалог «презри¬

тельно и брезгливо». Вопреки тому тон у Орленева был вооду¬

шевленный: «Ни-ни, c’est fini, не трудитесь. Да и не стоит ма¬

раться. Уж и так об вас замарался. Не стоите вы, ни вы и

никто...» Это была высшая точка сопротивления Мити в траге¬

дии, он справился со слабостью, ненадолго, но справился ^-и

сразу потух, как будто в один миг утерял молодость. И какая же

могла быть в этой сцене ноздревщина, если в голосе Орленева

ясно слышалась шиллеровская нота, глухая, сдавленная, но совер¬

шенно непреклонная...

По свидетельству Юрия Беляева29, сцену в Мокром Орлеиев

вел в «умышленно пониженном тоне» в контраст с несколькими

взлетами-кульминациями; и от этих резких перемен его голос

звучал отрывисто, даже судорожно, что и дало повод одесскому

критику год спустя назвать его спазматическим. Сколько-нибудь

удовлетворительных записей голоса Орленева не сохранилось, и

трудно по описаниям современников и личным воспоминаниям

восстановить его во всех оттенках. Однажды в тридцатые годы

я спросил у Ю. М. Юрьева, на двухтомные «Записки» которого

не раз ссылался в этой книге, каким он запомнил голос молодого

Орленева. «Не сильный, чуть хрипловатый и в лучших ролях

всегда тревожный, как будто что-то непоправимое вот-вот слу¬

чится, а может быть, уже случилось»,— ответил Юрий Михайло¬

вич. Но это только одна краска, упомяну и о других. Диапазон

орленевского голоса был ншрокий — иногда приглушенно-беспо¬

койный, полуистерический, как, например, в «Царе Федоре» и

в ибсеиовских «Привидениях», а иногда полнозвучный и ликую¬

щий, как в только что упомянутой сцене в Мокром в разговоре

с Грушеиькой: «Пьян, и так пьян... от тебя пьян, а теперь от

вина хочу!» В эту минуту в его голосе звучали упоение и вос¬

торг. А незадолго до того, предлагая пану Муссяловичу полюбов¬

ную сделку («Вот тебе деньги, хочешь три тысячи, бери и уез¬

жай, куда знаешь»), он был насмешливо вкрадчив и голос его, до

первой гневной вспышки, источал любезность и расположение.

А несколько минут спустя, когда начинался поединок Мити со

следствием, в голосе его появлялась отмеченная всеми мемуари¬

стами и критиками судорожность: глухой рыдающий шепот сме¬

нялся бурями, а потом опять шепотом.

И смеялся орленевский Митя по-разному: безучастно-деланно,

с монотонно-деревянной интонацией (о которой не раз говорит

Достоевский в романе), выражая тем растерянность, робость,

а чаще всего недоумение — как же следует ему поступить в этих

непредвиденных обстоятельствах,— состояние неопределенности

для Мити было самым мучительным, и смех спасал его от нелов¬

кости; празднично-весело, раскатисто-гулко, как бы радуясь тому,

что все загадки разгаданы и он нашел не просто подходящее,

а единственно необходимое ему слово, чтобы передать свое чув¬

ство ближним. Следствие уже в разгаре, и Митя знает, что все

улики против него и все нити драмы сходятся на нем; в самом

деле, сколько раз вслух, при людях, он говорил, что убьет стари¬

ка отца, и вот теперь его убили... Кто же убил, если не он? Он по¬

нимает логику следователей и как бы входит в их положение: «Ха!

Ха! Я вас извиняю, господа, вполне извиняю. Я ведь и сам пора¬

жен до эпидермы...» Очень нравилось Орленеву это неожиданное

и увесистое слово эпидерма, он произносил его необычайно отчет¬

ливо, по слогам, с веселой беспечностью, как будто оно его не ка¬

сается, как будто оно само по себе разъяснит тайну убийства и его

истязателям — судейским чиновникам — и ему самому. И еще был

у него смех «неслышно-длинный, нервозный», сотрясающий чело¬

века до глубин сознания, смех, рождающийся из слез, как при

первой встрече с Грушенькой и ее словах о любви и сладости

рабства, встрече, которой в инсценировке было отведено ничтожно

мало места, и он старался ее продлить, вводя на свой риск неко¬

торые фразы из романа, особенно в тех случаях, когда Грушеньку

играла Назимова. Я смотрел «Карамазовых» в последние годы

актерства Орленева, от времени роль эта пострадала больше, чем

царь Федор и Раскольников, может быть, потому, что она была

слишком связана с его личностью художника в те далекие девя¬

тисотые годы и в ней было больше исповеди, чем техники, испо¬

веди, которая теперь утратила для него остроту. Но смех Орленева

в «Карамазовых» и в эту позднюю пору его жизни сохранил бо¬

гатство меняющихся интонаций.

Более четверти века роль Мити Карамазова продержалась в ре¬