Орлята

Ляля передохнула, обвела товарищей сверкающими глазами и опять принялась за письмо.

— «Дорогие сыны и дочери!

Мы крепко верим, что вы не дадите передышки врагу, будете гнать его все дальше на запад, пока не добьетесь его полного разгрома.

Да здравствует наша родная Красная Армия!»

Первым заговорил Шагиев. Все ждали, что ефрейтор, по своему обыкновению, начнет с шутки, но он был очень серьезен.

— Товарищи! — Он в возбуждении расстегнул и опять застегнул ворот полушубка и еще горячее повторил — Дорогие товарищи! Я услышал здесь сейчас слова моего родного татарского народа. И это слово дошло! — приложил ефрейтор свою большую руку к сердцу. — Прорвем блокаду, товарищи! Сбросим черную петлю, что душит город Ленина… Сбросим и наденем на шею Гитлеру. Ему как раз подходящий галстук будет…

После Шагиева выступил старший сержант Садыков, командир орудия, награжденный тремя медалями «За отвагу». Как и все кадровые артиллеристы, был он широкоплеч, крупен, могуч…

— Прорвем блокаду Ленинграда, тогда напишем своему народу ответное письмо, — уверенно произнес он. — А пока, перед самым наступлением, скажем одно: мы выполним приказ, будем идти вперед, пока не переломим хребет врагу.

Поднялся Семичастный.

— Я русский, — сказал он, — но письмо татарского народа взволновало меня не меньше, чем татарских товарищей. В гражданскую войну, когда Казань, по указке английских и американских империалистов, была взята чехословацкими мятежниками, мой отец вместе с другими петроградскими рабочими пошел на выручку Казани. Теперь моего отца, который помогал отстаивать советскую Казань, убили фашисты… Я уверен, что мы все — русские, украинцы, татары, карелы, казахи, — все, как один, поднимемся, чтобы отогнать фашистов от Ленинграда и разгромить их. Наша сила — в нашей дружбе. Сплотим, товарищи, наши силы в крепкий кулак и ударим! — Он поднял сжатый кулак, похожий на большой молот, и с силой рассек воздух.

От минометчиков в свою землянку Ляля возвращалась возбужденная, словно выпив живой воды, от которой удесятеряются силы.

Покрытый снегом после вчерашнего бурана лес был тих. В холодном небе меркли последние звезды. На востоке, из-за обломанных снарядами вершин сосен и елей, начинал розоветь горизонт. Исторический день, слава которого должна остаться в веках, зарождался.

10

До начала наступления оставались минуты…

Свыше шестнадцати месяцев лишен был Ленинград сухопутного сообщения со страной. У Ладожского озера войска Ленинградского фронта от войск Волховского разделяло всего двенадцать километров. На этом самом узком участке и решено было нанести удар.

По самому берегу Ладожского озера тянется здесь сосновый лес. За ним на пять-шесть километров в ширину разлеглись лишенные растительности синявинские торфяные болота. От крупных торфяных разработок мирных дней остались разрушенные рабочие поселки, запущенные карьеры, обвалившиеся водоотводные канавы. За болотом снова тянулся лес — до самых синявинских высот и поселка Синявино.

Весь этот участок фронта был сильно укреплен противником. Мощные узлы сопротивления и опорные пункты, соединенные между собой по фронту и в глубину целой системой траншей, с внешней стороны были опоясаны укреплениями. Доты и дзоты располагались группами; их было так много, что выход из строя отдельных огневых точек не мог произвести сколько-нибудь значительных нарушений в общей системе огня, В рабочих поселках все жилые дома были приспособлены к обороне. Кроме того, передний край немецкой обороны был защищен несколькими рядами проволочных заграждений, подступы к которым были густо заминированы.

За проволокой гитлеровцы соорудили вал шириной в один и высотой в полтора метра. В нем, как в старинных крепостях, были устроены бойницы. Прикрывая ходы сообщений между дзотами, этот вал служил вместе с тем и хорошим противотанковым препятствием.

Стоя в обледенелой траншее на фланге роты, с крепко зажатой винтовкой в руке, Ляля почти физически ощущала, как уходили последние минуты настороженной тишины. Она еще и еще раз всматривалась в тот небольшой клочок земли, который предстояло отбить у врага их батальону. На этом клочке, который карты по старой памяти именовали рощей, стоял редкий, уродливо низкий, перебитый снарядами и бомбами, обугленный лес. Страшно было смотреть на эти покалеченные деревья, особенно отчетливо вырисовывающиеся на еще чистом снегу. Освещенные розовыми лучами утреннего солнца, они, казалось, еще тлели…

Низко в небе стаей пронеслись наши штурмовики. И тотчас же гул их моторов слился с уханьем залпов тысяч орудий. Дрогнула, застонала земля от разрывов, и все пространство между Ладогой и Путиловским трактом покрылось сплошной стеной черного дыма. Роща превратилась в разбушевавшееся снежное море. Деревьев уже не было видно. Только иногда мелькали в воздухе, взлетая выше снежной пыли, колеса повозок, части орудий да какие-то обломки. Это, по-видимому, рушились блиндажи и дзоты — гордость гитлеровских инженеров.