Орлята

Если бы прибывшие из роты разведчики не сообщили ему, что Верещагин перестал отвечать на позывные и что самолеты не нашли его группу, он еще некоторое время продолжал бы оставаться в чудесном мире любви и радости. Но это сообщение вернуло его к суровой действительности, и расслабленный жгут его нервов снова напрягся. В новом свете увидел он и Муниру, оценил ее как врача.

Как-то Галим был разбужен доносившимися из операционной хриплыми криками, не прекращающимися ни на минуту.

— Бойца привезли, на мине подорвался, — сказал сосед по койке.

Галим не мог спокойно лежать и прошел в отделение, где больные обычно раздевались в ожиданий своей очереди. Сейчас здесь никого не было. Дверь в операционную была закрыта не совсем плотно. Галим на цыпочках подошел и заглянул в щель. Боец, которого две сестры держали за руки, уже устал кричать, он стонал.

Мунира, в белоснежной, подобранной за уши косынке и с марлевой повязкой, оставлявшей открытыми только глаза, работала молча и стремительно.

Галим заметил ее нахмуренные брови, когда сестра замешкалась, и внимательный, полный сочувствия взгляд. «Жалеет раненого», — подумал Галим, и ему невыносимо тяжело стало смотреть на человеческие страдания.

Он покинул землянку и сразу оказался в прохладном, пахнущем терпким смоляным настоем бору. Тишина, прерываемая лишь шмелиным жужжанием, успокаивала его. Он сел на пенек, и мысли его вернулись к Мунире.

Сегодня ему довелось увидеть Муниру за работой, и он был поражен ее спокойствием, выдержкой. Какая нужна сила воли, какие нервы надо иметь врачу, чтобы помочь человеку на войне… Мунира уже не та девушка с длинными косами, с которой Галим лет пять назад взлетал на качелях в казанском парке. А он, нечего греха таить, до сих пор больше представлял ее себе именно такой: смеющейся, пылкой, беспечной… Та Мунира была, пожалуй, проще, яснее, понятнее, но той Муниры уже нет. Есть другая — суровая, похудевшая Мунира, со сложными, более зрелыми чувствами. И может ли он уверенно сказать, что понимает ее сейчас? А что, если между ними только остатки прежней, первой любви? И в ту же секунду эта мысль показалась Галиму уж слишком неправдоподобной, вздорной. Сомневаться в ее любви после столь долгих и мучительных испытаний — не кощунство ли это со стороны Галима? Он и не сомневается, он только спрашивает себя: достоин ли он, собственно, большой любви Муниры? И потом… Еще что-то, какая-то заноза есть в самом затаенном уголке сердца. Что? Ревность? Почему бы нет? Галим не мог так просто забыть и вычеркнуть Кашифа. Галиму всегда бывало не по себе, когда долговязая тень этого человека выплывала из сумрака прошлого и назойливо маячила в памяти.

В землянку он возвращался в тягостном раздумье и не сразу заметил впереди на тропинке освободившуюся после операции Муниру. Она была без халата и с открытой головой.

— Галим, почему такой невеселый?

Он поднял голову и посмотрел в ее открытые, вопрошавшие глаза. Разве можно было от нее что-нибудь утаить? Он едва совладал с искушением тут же поделиться с ней всеми своими думами, но было, пожалуй, неудобно стоять им в лесу на виду у всех. Они медленно повернули к медсанбату. Все-таки Мунира по пути успела выведать, почему у Галима испортилось настроение.

— Не ждала я от тебя, — обиженно произнесла она по-татарски.

Они подходили уже к землянке.

Мунира с отчужденным лицом рассказала, что Кашиф окончил жизнь позорно. Он уехал на фронт — конечно, не по своему желанию. И когда он, подлец, поднял руки перед врагом, его пристрелили свои же.

На короткое мгновение Галим перенесся в далекий 1941 год, когда они, семеро моряков с погибшей лодки, пройдя через Норвегию и северную Финляндию, двигались на соединение со своими частями. Ему вспомнился невзрачный человек с чайником, которого он застрелил при попытке перебежать к гитлеровцам.

— Презренные трусы всегда так кончают… — И Урманов закурил папиросу, рассеивая дым рукой, как будто отгоняя прочь все прежние сомнения.

— Ну, еще что у тебя на душе? Выкладывай уж все, — сказала Мунира. — Горькое лучше сразу выпить, чем цедить по капельке.

Галим откровенно признался во всем, что его мучило в эти годы их разлуки. Мунира положила ему руку на плечо и с улыбкой сказала:

— Сколько же черных сомнений было у тебя на душе, Галим! Хорошо, что ты сбросил с себя наконец этот груз…

В этот вечер Мунира позвала Галима в свою землянку. Впервые он побывал в ее светлой и довольно уютной, с двумя походными кроватями и маленьким столиком, комнатке, с портретами на стене, с марлевой занавеской и полевыми цветами в снарядной гильзе.

Соседка Муниры, тоже врач, дежурила. Они сидели вдвоем и перебирали в памяти дни школьной юности, своих потерянных друзей.

Совсем недавно, выдавая нашивки раненым, Мунира разговорилась со связистом Шагиевым, который служил в одном батальоне с Лялей на Волхове. Во время прорыва блокады Ляля пропала без вести, ее не нашли ни среди раненых, ни среди погибших.