Орлята

Траншеи, окопы, дзоты, артиллерийские и минометные позиции — все было завалено снегом. Иногда какая-нибудь землянка несколько часов не подавала признаков жизни. Тогда шли на выручку соседи — и откапывали землянку из-под толстых снежных пластов, находя ее по черной трубе. А в самих землянках, выбитых в склонах сопок и обшитых изнутри чахлыми ветками стелющейся северной березы, чуть мерцало пламя коптилки. Бойцы сидели в меховых шапках, в полушубках и на чем свет стоит ругали проникавший до самых костей мороз.

Если пехотинцы, артиллеристы, минометчики отсиживались в вынужденном безделье, то разведчикам и в пургу не было покоя. Чуть стихал ветер, они, как белые тени, скользили в темноту полярной ночи, за передний край.

После боев Верещагина, Шумилина и Урманова, как наиболее отличившихся и физически крепких бойцов, перевели в сильно поредевшую группу разведчиков. Вернее, они сами попросились в разведку.

Галим уже уверился, что заместитель комбрига Ильдарский — отец Муниры. Обычно он видел его всякий раз, когда разведчики получали боевое задание, а также когда они докладывали о выполнении задачи; иных разговоров с Ильдарским он всячески избегал. Галим опасался возможных кривотолков, если товарищам станет известно, что он близко знает дочь подполковника. Он и Муниру чуть не в каждом письме просил, чтобы она ничего не писала о нем отцу.

На фронте установилось временное затишье. Пехотинцам, привыкшим к жарким боям, теперь, как они говорили, «делать было нечего». Они стояли на постах, дежурили у пулеметов, вели из траншей наблюдение за противником, а больше всего были заняты укреплением своих рубежей. Только разведчики были в постоянном движении. Они подползали к немецким укреплениям, взрывали дзоты, землянки, брали пленных; иногда делали смелые налеты. И это было одинаково по душе и Верещагину, и Урманову, и Шумилину, хотя по характеру они были разные люди.

Друзья участвовали в нескольких коротких налетах, даже отличились, но еще ни разу им не довелось брать «языка». А без этого испытания разве можно считать себя настоящим разведчиком? И они ждали этого часа каждый по-своему.

Сердце Урманова было полно отваги. Пусть до конца он не представлял себе еще, как это опасно — брать «языка», но ведь он не забыл ни затопленной подводной лодки, ни разоренной карельской деревни, ни одинокой могилы старого партизана на безымянной высоте, ни окровавленного Ломидзе на дне черного ущелья. И Галим готов был идти куда угодно, лишь бы отомстить.

Верещагин, как военный человек, был искушеннее Урманова. Он более трезво понимал, что значит взять «языка», именно поэтому он и хотел возложить тяжесть этого дела на свои плечи.

Шумилин был прирожденным разведчиком. Он и на гражданской работе считал себя своего рода разведчиком. Он работал слесарем в опытно-испытательном цехе. Первую деталь делал он, первую машину собирал он. Когда же эту деталь или машину сдавали в серийное производство, он брал новую работу и шел дальше по неизведанным тропам техники, первым открывая и показывая путь своим товарищам.

Родители Виктора Шумилина работали на железной дороге проводниками поездов дальнего следования.

Виктор жил больше со старшей сестрой, студенткой статистического института. У сестры был свой круг знакомых, свои товарищи, свои интересы, не совсем понятные мальчику. Когда родители находились в отъезде, Виктору предоставлялась полная самостоятельность. Он успешно окончил семилетку, а потом пошел работать на завод. Родители не возражали, но сестра не одобряла этого.

— Тебе надо в институт, Витя. Будешь инженером, а не слесарем, — говорила она с жаром. — Молодой человек нашего времени должен иметь высшее образование.

— Хорошо, — отвечал Виктор, — но ведь надо же кому-то быть и слесарем.

Это выводило сестру из себя, тем более что она не находила что возразить.

— Ну, Витя… до чего же ты упрямый!

Виктор в ответ лишь посмеивался:

— Это не всегда плохо. Рабочему человеку твердость не мешает. Для него не годятся такие нервы, как твои.

— Не смей так говорить! — еще больше горячилась сестра. — Я тоже могу работать не хуже тебя.

Однажды он принес с завода завернутый в белый платочек кронциркуль и подал сестре.

— Сам сделал! — сказал он гордо.

— Что это такое, Витя? Маме ухват? Так у нас нет ни печки, ни горшков.

Виктор вспыхнул от обиды, вырвал из рук сестры свое первое создание и отвернулся к окну.

Из окна четвертого этажа была видна широкая набережная, залитая огнями уличных фонарей и бесконечно движущихся машин. Левее, над темными водами Москвы-реки, высился пролет моста. В воде отражалось множество огней, и река казалась очень глубокой и таинственной.

Сестра обняла брата за плечи.

— Не сердись, мой грозный браг, — сказала она ласково. — Я ведь не хотела тебя обидеть! Нехорошо быть таким вспыльчивым. Особенно рабочему человеку.

— Ничего не создаешь сама, потому и чужого труда ценить не умеешь, — обиженно ответил Виктор.

Чувство гордости за сделанную работу, стремление создавать все новые части машин, а позже и машины никогда не покидало Виктора.