Орлята

Когда началась война и его призвали в армию, Виктор со свойственной ему настойчивостью взялся за овладение военным делом. К тому времену, когда он познакомился с Галимом Урмановым, Виктор уже мог считать себя бывалым солдатом.

От природы Шумилин был общительным человеком, но друзей выбирал осторожно.

Верещагин и Урманов нравились ему каждый по-своему. Ум, хладнокровие, упорство и бесстрашие Андрея Верещагина, казалось ему, дополнялись стремительностью и горячностью Галима Урманова. А у Виктора Шумилина была способность по отдельным деталям быстро воссоздавать целое, выделять главное.

Объединенные, эти качества должны были дать хорошие результаты. Итак, все трое с огромным внутренним волнением ждали дня испытания.

Все же друзьям пока не везло. Группу Верещагина старший лейтенант Сидоров больше всего за последнее время посылал с одним заданием: наблюдать за врагами в районе Оленьей скалы.

Эта скала была самой высокой и крутой на участке бригады. Однажды разведчики увидели там оленя. Он стоял у края скалы и смотрел на заходящее солнце. С тех пор бойцы прозвали скалу «Оленьей».

За скалой находился вражеский штаб. Туда можно было попасть двумя путями: километра три обходной дорогой или по веревочной лестнице, длиной около сорока метров, прямо вниз. Какой путь при взятии «языка» изберет старший лейтенант Сидоров и вообще будут ли они брать «языка» именно на этом участке — разведчики пока не имели понятия. Им было приказано наблюдать и ни в коем случае не обнаруживать себя.

Злые, окоченевшие разведчики всякий раз должны были докладывать Сидорову, что им удалось выследить за долгие часы наблюдений. Старший лейтенант расспрашивал их очень придирчиво и даже в мелочах требовал точности. Вернее, он считал, что в деле разведки нет мелочей, все существенно и важно. Однажды, вернувшись с задания, кроме обычных сведений — о количестве постов и времени их смены, о тропинках, о расположении землянок, о том, кто и когда заходил в землянки или выходил оттуда, — разведчики доложили мимоходом, что из второй от края землянки доносилась музыка. Старший лейтенант оживился:

— А на каком инструменте играли?

Разведчики растерянно переглянулись. Они не могли сказать, на каком инструменте играли немцы. Сидоров рассвирепел.

— Губная гармошка, патефон, скрипка, рояль? — гневно спрашивал он каждого. — Не знаете? И ты, Шумилин, не знаешь? Шляпы вы, а не разведчики. Даю четыре часа на отдых, потом снова туда.

Сидорову было лет тридцать пять — тридцать восемь. Поджарый, с очень тонкой талией и с энергичным узким лицом, с резкими, стремительными движениями, с глазами, даже днем блестевшими, как горящие угольки, он чем-то напоминал ястреба в полете. На груди, когда он вставал или, заложив руки назад, ходил быстрыми шагами по тесной землянке, поблескивала Золотая Звезда, — он был единственным Героем Советского Союза в бригаде.

— Идите и не возвращайтесь, пока не установите, на каком инструменте играют фрицы! — повторил он и повернулся к ним спиной.

О предстоящей разведчикам боевой задаче пока знали в бригаде только двое: комбриг и Сидоров. «Языка» необходимо было взять во что бы то ни стало. Он нужен был для решения задачи, стоявшей перед фронтом.

— Имей в виду, Сидоров, нужен не дохлый фрицишка, — сказал командующий. — Ты такого достань, который бы подальше своего носа видел. Понятно?

Вот почему Сидорову было очень важно установить, на каком именно инструменте играли фрицы. Его проницательный, гибкий ум разведчика нащупывал в этом маленьком факте целую цепь будущих действий.

Не только Урманов и Шумилин, даже Верещагин не вытерпел на этот раз.

— Вот, черт, надраил… И чего далась ему эта фрицева музыка!.. — хлебая из котелка горячий суп, ворчал он себе под кос по адресу командира роты.

Кто не воевал в Заполярье, тому, пожалуй, трудно представить, что значит часами лежать на высокой обледенелой сопке, открытой всем ветрам, при жгучем сорокаградусном морозе, когда и камни будто горят медленным синим пламенем. Но делать было нечего: приказ есть приказ.

Разведчики снова ушли на «проклятую» Оленью скалу. Ползком подобрались они к самому краю обрыва и, зарывшись в снег, до боли в глазах обшаривали биноклями вражеское расположение. Они уже на память знали не только все землянки, дорожки и тропы, они успели точно установить, где стояли часовые, в какие часы сменялись.

Лежали разведчики долго, брови и ресницы у них опушило густым инеем, вокруг лиц, по краям надетых шапок-ушанок, тоже образовался белый ободок, а музыки, как назло, все не было. Но в последнюю минуту, когда у них почти иссякло терпение и они готовы были сделать самый отчаянный шаг — спуститься вниз, — они снова услышали музыку из той же самой землянки Они забыли об обжигающем колючем ветре, о лютом морозе. Слух разведчиков напряженно ловил: что же это за музыка? Нет, это не губная гармошка, не патефон и не скрипка… Это оркестр! Затем пела женщина с очень тонким, визгливо-высоким голосом. Казалось, она не пела, а надрывалась. Потом снова музыка, грубая, барабанная.