Орлята

Урманов опустился на колени, чтобы перевязать товарищу рану. Над их головами пролетали трассирующие пули. Шумилин ругался, досадовал на задержку.

— Не волнуйся, — сказал Урманов. — Я потащу тебя. Приваливайся мне на спину.

На помощь разведчикам пришла артиллерия — она заставила замолчать вражеские дзоты.

Взвалив на спину Шумилина, Урманов спешил догнать товарищей. Но они были уже далеко.

— Тяжело тебе, Галим? — спрашивал Шумилин.

— Не беда, только горло не очень зажимай руками.

Небо совсем прояснилось, проступили звезды, крупные, голубые, холодные. Урманов побежал быстрее, но лыжи уже не скользили, как прежде. Ему стало жарко, как в бане. Шумилин же, наоборот, начал мерзнуть.

— Смотри, нас отрезают, — затормошил товарища за рукав Шумилин.

Человек пятнадцать вражеских лыжников в белых халатах спускались наперерез им с горы. Урманов осторожно опустил Шумилина на снег, залег сам и вскинул автомат, но огонь пока не открывал — гитлеровцы были еще далеко. В это время вокруг группы Сидорова начали рваться мины.

— Давай ползком… — сказал Урманов. — Ближе к своим.

От холода и потери крови Шумилин обессилел. Урманов снова взвалил товарища на спину и пополз, на ходу хватая ртом снег.

С нашего переднего края дали отсечный пулеметный огонь — не иначе как заметили немецких лыжников. Артиллерия пристрелялась по вражеской огневой точке.

Шумилин вдруг затих, руки его обмякли.

— Виктор!.. Слышишь, а, Виктор? — кричал Урманов. — Сейчас придет помощь. Сидоров прорвался!

Но Шумилин не отзывался. Урманов упорно полз. Он не мог видеть, что немецкие лыжники, прижатые нашим пулеметным огнем, вынуждены были залечь и по одному стали отползать обратно. Не мог он видеть и того, что на помощь им торопилась группа бойцов во главе с Сидоровым. Он все полз и полз, слыша только прерывистое дыхание друга на своей спине.

Человеку, привыкшему с утра до вечера видеть солнце и чувствовать его благодатное тепло и ободряющий свет, нелегко жить в вечных сумерках. С тех пор как над бесчисленными сопками плотно легла полярная ночь, мгла заполнила все пространство.

Чтобы коротать бесконечные сумерки, в свободное от постов и дежурств время бойцы под завывание вьюги вспоминали кто свой колхоз, кто свой завод или город. И каждый рассказывал так, будто нет краше и благодатнее жизни, чем в его краю. «У нас ткни палку — и то дерево вырастет», — говорил украинец о своей родной земле и с отрадой вспоминал, какое там солнце, какое небо, какой богатый урожай выращивали они в колхозе.

Как-то у разведчиков возник спор: а что, если достать петуха, — не собьется он, когда ему кукарекать? Прошла неделя, они-таки добыли петуха, и в положенное время он кукарекал так же голосисто, как это делал его собрат где-нибудь в Татарии или на Украине. Сколько же радости и веселья приносил он бойцам! Посмотреть на него приходили из всех землянок.

Однако у разведчиков свободного времени было гораздо меньше, чем у пехотинцев, артиллеристов или связистов. А возвратившись с задания, усталые, промерзшие, они сразу же ложились и засыпали крепчайшим сном.

Вернулся из госпиталя Георгий Ломидзе. Он заметно похудел, возмужал, отрастил себе черные короткие усы, но ресницы по-прежнему загибались, как у девушки. Его тоже взяли в разведку.

После гитлеровского полковника друзья притащили еще двух «языков», побывали в жарких схватках с немецкой разведкой. Они сильно изменились, особенно Урманов. Он не отращивал, как другие, усов, но в уголках его твердых губ появились глубокие, упрямые складки. В нем выработались повадки настоящего разведчика, — он теперь не вспыхивал, что спичка, как это было раньше, но в то же время готов был ко всему. Глаза его смотрели прямо, жестко; черные, они отливали вороне ной сталью. Он научился с первого взгляда примечать вокруг все, не упуская никакой мелочи.

Как-то, услышав, что Урманов казанец, Ильдарский попросил его к себе. Они долго говорили о родном городе, а прощаясь, Илдарский попросил: если Галим получит какие-нибудь интересные новости из Казани, рассказать их ему. Но от Муниры писем почему-то не было. Галим терялся в догадках. Он знал твердо одно: после каждого боя его любовь к Мунире росла и ширилась. Ее образ вызывал в его сердце самые благородные, самые высокие чувства. Насколько беднее была бы его жизнь, не будь на свете Муниры!

Весна двигалась на север медленно, но все же двигалась. Все выше поднималось над горизонтом солнце. Бойцам выдали черные очки: становилось трудно смотреть на искрящийся мириадами блесток снег. Хотя заметно потеплело, снег все еще держался, местами достигая трех метров. Ни машины, ни кони не могли пробиться сквозь этот снежный океан. По-прежнему боеприпасы и продукты на передний край доставлялись на оленьих и собачьих нартах.

Давно вернулся из госпиталя Шумилин. Он также отрастил рыжеватые, жесткие, смешно топорщившиеся усы. Теперь в разведроте безусыми оставались только Верещагин и Урманов, — они упорно не хотели подчиняться общей «моде».