Орлята

В этот день Мунира так и не ассистировала. Она давала наркоз, сделала переливание крови, несколько перевязок. Не пришлось ей ассистировать и на следующий день. Степан Гаврилович объявил ей:

— Сегодня оперируете вы, а я буду ассистентом.

— Хорошо, — ответила Мунира, слегка побледнев, и начала давать сестре нужные указания.

Больной уже лежал на столе. Мунира приступила к операции. Острый глаз старого хирурга примечал и неуверенные от неопытности движения, и замедленный темп работы, зато ему понравились пальцы молодого врача — одновременно чуткие и решительные. Мунира нет-нет да и поднимала голову, и, если ловила одобрительный, сочувственный взгляд хирурга, сердце ее билось ровно и уверенно. Если же на лине его отражалось сдержанное сопротивление, у нее начинали холодеть пальцы и она мучительно искала правильное решение.

Операция прошла благополучно.

Степан Гаврилович сделал ей ряд мелких замечаний, а потом спросил:

— Вы играете на каком-нибудь музыкальном инструменте?

— Немного… на рояле, — сказала Мунира, краснея.

— Эго хорошо, — одобрил Степан Гаврилович. — Пальцы у хирурга должны быть чуткими и гибкими, как у скрипача-виртуоза.

Скоро все стали замечать, что Степан Гаврилович приглядывается к работе Муниры Ильдарской более внимательно, чем к чьей-либо. Когда у Муниры появлялись затруднения, он помогал ей особенно охотно, приговаривая ободряюще:

— Ничего, ничего, не смущайтесь, вначале это законно. Приучайте себя к терпению. Терпение для хирурга качество обязательное.

Проходили дни. У Муниры уже было несколько «своих», то есть оперированных ею, больных, а с ними и новые заботы и тревоги, которые измерялись не часами, не днями, а постоянно жили в сердце Муниры и даже во сне не покидали ее.

Ночь. За окном мирно спит маленький приволжский городок. Здесь нет нужды в маскировке, окно раскрыто настежь.

В госпитальном саду с вечера заливаются соловьи. Мунира тянется к чернильнице, но рука остается висеть в воздухе — девушка замерла, очарованная необыкновенно затянувшейся трелью. Вдруг из палаты, смежной с комнатой дежурного врача, до ее слуха доносится глухой кашель. И опять она заглушает в себе все посторонние впечатления, ею овладевает тревога. Она бросает перо и спешит в угловую палату, где лежит самый «непонятный» ее больной — узбек Ессентаев. Она тихо открывает дверь, неслышными шагами подходит к кровати. Немолодой боец сильно бредит, мечется, дыхание прерывистое. Ранен он как будто не так уж серьезно, а температура все время держится на сорока. Мунира не может понять, что с ним. Почти всю ночь она наблюдает за ним, и, когда Степан Гаврилович приходит на утренний обход, она просит его в первую очередь посмотреть этого ее больного. После подробного доклада Муниры Степан Гаврилович долго выстукивает и выслушивает больного и наконец, очертив круг с правой стороны груди, молча передает Мунире стетоскоп.

— Послушайте внимательно, — только и произносит он и смотрит на молодого врача в ожидании ответа.

— Правосторонняя крупозная пневмония? — еще полувопросительно, но уже краснея и за допущенным промах и от радости, что теперь больной спасен, констатирует Мунира.

Неделю спустя в госпиталь поступил боец, раненный в сердце. Он умолял облегчить его страдания. Степан Гаврилович решился на сложную операцию. Мунира ассистировала ему. Вечером, когда они, усталые, неторопливо шагали «к дому» по окраинной, утопающей в зелени улице, освещенной розоватыми лучами заходящего солнца, Мунира спросила профессора, как мысленно она продолжала называть его:

— Он будет жить?

— Конечно будет! — уверенно ответил Степан Гаврилович, попыхивая объемистой трубкой, которую он завел себе, уже работая в санитарном поезде. — Это редко практикуемая операция. Но теперь, во время войны, к ней придется прибегать все чаще и чаще, — продолжал он. — Советская медицина должна научиться сохранять бойцу жизнь в любом случае и при любых условиях. Никогда этого не забывайте, даже если придется работать непосредственно под пулями, рядом с передним краем.

Они проходили по мосту, переброшенному через речку, протекавшую поперек улички, когда навстречу им попался боец с вещевым мешком, перекинутым через левое плечо. Правый пустой рукав шинели был заправлен у него за ремень. Степан Гаврилович остановил его:

— Откуда и куда?

— Следую к семье, из госпиталя, товарищ военврач. Я — местный.

— Где был ранен?

— В самом Киеве.

— Руку ампутировали?

— Ампутировали, товарищ военврач. Осколок снаряда угодил; сказали, что не резать нельзя.

Отпустив бойца, Степан Гаврилович шел некоторое время молча. Потом сказал, как бы рассуждая сам с собой:

— Война беспощадно калечит людей. Если есть хоть малейшая возможность, святой долг хирурга спасти раненого, а это значит — не дать потерять трудоспособность, не сделать калекой. Суметь сохранить в разбитой руке пусть два пальца — и то большое дело. В крайнем случае старайтесь сделать расщепление — человек хоть сможет себя обслужить и уж этим поможет обществу. Я хирург, но я враг бездумного применения ножа.

Степан Гаврилович зажег давно потухшую трубку и продолжал: