Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

«— Если задержат кокаскеры, ты — контрабандист. Понял? Если все сойдет-удачно, терьяк оставь Кулу. Хороший подарок для него. Смотри, не присвой!»

Для чего ему эта гадость. Он — не терьякчи. Половину, правда, можно оставить, как делал, бывало, отец, а после возвращения продавать потихоньку, но риск большой: узнает бек, не то, что баранов не даст, а еще и жизни лишит за ослушание и обман. Нет, пусть он пропадет пропадом, терьяк тот.

А дома, едва он переступил порог, повисла у него на шее жена, причитая, словно уже бежали с его бездыханным телом на носилках на кладбище. Горечью и обидой наполнилось сердце Абдумейирима, хотел он оттолкнуть жену и выговорить ей за то, что отпевает прежде времени, но пересилил себя, поняв ее состояние. Попросил мягко:

«— Давайте ужинать. Все обойдется, да поможет мне Аллах».

«— Вот видишь, — пнула ногой жена стоявший у стенки рулон кошмы. — Для тебя вьюк. Как для ишака».

И вновь едва сдержался Абдумейирим, чтобы не обругать жену за такое обидное сравнение. Рассудил, что без злого умысла, а случайно она обидела его. А кошма и в самом деле походила на вьюк с толстыми лямками для плеч и для груди. Скручена кошма была в тугой рулон, не очень толстый и не очень высокий, точно такой же, какие носил с собой отец. Она ловко ложилась на спину меж лопаток и лишь на полметра поднималась над головой, что для ходьбы в горах не являлось помехой, ибо веток, за которые можно было бы цепляться, на тропе не встречалось. И лишь в одном месте приходилось проползать под низко нависшей над тропой скалою, но там отец всегда протаскивал кошму за собой на аркане. Об аркане позаботились и на сей раз, тонкий он, но прочный, из конского хвоста. Привязан он был к верхней петле лямки и упрятан в кошму.

Отдельно от кошмы стоял крохотный котелок с ножками и ручкой, мешочек с пшеном, прожаренным с солью, а затем толченым в ступке, несколько коробок спичек и снегоступы, очень похожие на плетеные подносы, только чуточку поменьше их.

Вот и все снаряжение. Терьяк запрятан в кошму и в лямки.

«Много ли?»

Прикинул вес кошмы. Похоже, не больше полпуда. Не велик груз, но велико богатство. Не жалеет бек ничего. Выходит, есть в том корысть.

«Богоугодное дело?!»

Испугался, однако же, греховодной мысли и прежде чем сесть за дастархан долго славил Аллаха в молитвенных поклонах.

Утром, еще затемно, покинул Абдумейирим отчий дом. Кишлак, плотно потрапезовавший жертвенными барашками, лениво посапывал, доглядывая последние сны; даже ни одна собака не тявкнула, ибо псам тоже подвалил во вчерашний вечер обильнокостный пир, и непривычная сытость вконец подкосила их собачью бдительность — все шло, как и должно было начаться, в ближнее ущелье он прошагал незамеченным (береженого Аллах бережет, вдруг у кокаскеров здесь свои соглядатаи) и решил немного подождать, что-бы совсем развиднелось, а значит, легче будет найти потайной отвилок. Их с отцом отвилок.

За день он прошел почти половину пути. Правда, несравнимо легкую половину. Остаток едва ли он осилит за два дня. Но это пока что не очень-то озадачивало, снег лежал бездвижно, хотя заметно потяжелел под весенним солнцем. Обвалов не случилось за весь день, да и следов их не попадалось. Для ночевки он все же выбрал безопасное от возможного обвала место — под метровым гранитным карнизом, края которого прогибались, казалось, под тяжестью пухлого языка. Вроде бы не совсем разумно спать там, где висит над тобой снежная глыба, но Абдумейирим хорошо знал, что если оторвется язык, то под карниз он не угодит — лавина покатится вниз, а он может, даже не просыпаясь, продолжать спать.

Утоптав достаточную для себя площадку, раскатал Абдумейирим кошму и развалился на ней, блаженно вытянув ноги, а когда сон начал одолевать, поднялся, отрезал ломоть кошмы (в той половине, где не было терьяка) и, настрогав ее мелкими лоскутками, начал сооружать костерок под котелком, до предела натолкав его снегом. Разрыхленная шерсть занялась сразу, заполнив затхлый закуток роговой горелостью до удушливости, но Абдумейириму ничего не оставалось делать, как мириться с таким положением, как мирился прежде и его отец, и отец отца, и дед отца — дров на этой тропе отродясь не водилось, а тащить с собой поленья совершенно бессмысленно, тем более, что шерсть хотя и горела не ахти как, но казанок вполне можно было разогреть до приятной теплости и, посолив воду, запить в полное свое удовольствие толокно.

Кошма после каждой ночевки убывала, но не настолько, чтобы не оставаться теплой подстилкой.

Прокоротал Абдумейирим ночь. Как ни тихо было вокруг, не спал он крепко: робость подкралась вместе с темнотой и не отступала до самого рассвета. С отцом было покойней. Вдвоем все же. Согревала душа душу.