Орлий клёкот: Роман в двух томах. Том второй

Не внять просьбе друга, но, главное, просьбе Костюкова, кому он с матерью обязаны жизнью, Рашид Кокаскеров не мог; не мог он, вместе с тем, смириться и с мыслью, что придется ему лицемерить — согласиться с несогласным. Первое решение такое: повременить с подачей рапорта, обдумать все еще раз…

А в голове давний, не единожды слушанный от отца наказ: «Чем жить без совести, лучше умереть с честью».

И совершенно неведомо чем окончилось бы борение в душе Кокаскерова, что одержало бы верх, чувство солидарности с другом и спасителем или честность перед самим собой, если бы не письмо самого Костюкова. Вынул Кокаскеров его на следующее утро, когда вконец измученный сомнениями длинной бессонной ночью, спешил на службу, чтобы хоть там забыться немного в делах, привычно-хлопотных. Для Кокаскерова письмо то стало настоящим спасательным кругом. Да, Костюков-ага будто жил его, Рашида, мыслями, словно имел ту же душу, что и у него, Кокаскерова.

«… Я поступил и по-мальчишески и, если мерить мерками не личного восприятия происходящего, бесчестно. Вольно или нет, но я оказался дезертиром, в трудный для них час покинув войска. Эка, лихой казак седоусый с шашкой наголо! Думать нужно, прежде чем хвататься за эфес.

Помню в церковноприходской школе, куда отец меня силком загнал, учитель-богослов, поп местного прихода, поучал строптивцев: смири гордыню! Не всегда он был прав, но не всегда и нужно дуром переть на стенку. Вполне возможен обходной маневр. Это говорю тебе я, проживший больше тебя вдвое.

Ты можешь не понять меня по молодости своей, но ты все же выполни мою просьбу, мое, наконец, настоятельное требование остаться в войсках. Смири гордыню! Но оставаясь, прояви максимум активности, чтобы как можно больше осталось на заставах и в отряде не пенсионеров, а толковых молодых офицеров. Это мой тебе, Рашид Кулович, приказ…»

Не понял Кокаскеров генерала Костюкова. Весь день и всю ночь под впечатлением письма Владлена Богусловского, из которого узнал о расправе с уважаемым человеком, с их наставником, носил в себе бережно гордость и за Костюкова и, главное, за себя, что был един в мыслях с почтенным аксакалом; и именно это больше всего вносило смятение в его душу, подпитывая мысль подать все же рапорт, вопреки совету друга («Правда — выше приятельства!»); но, оказывается, все гораздо сложней, нужно, оказывается, «смирить гордыню» и не честно смотреть правде в глаза, а искать какой-то петлястый путь к истине.

«Яд правды лучше меда кривды! Если храбр — выходи на поле!»

Но даже не понимая и не принимая совета Костюкова, Кокаскеров не ослушался его. Слишком уважительно относился он к генералу-наставнику. Нашел и оправдание сделке с совестью: «… если мерить мерками не личного восприятия происходящего».

Вечером Кокаскеров пошел в приезжую, где жили выведенные за штат офицеры застав и комендатур, дорогой обдумывая разговор с теми, кто, по мнению Кокаскерова, мог бы, оставшись, быть в будущем полезным пограничным войскам. Он надеялся на свой авторитет, на то, что к его слову прислушиваются, с ним согласятся, как он согласился с Костюковым, но все же письмо генерала он взял с собой.

Далеко не каждый, с кем говорил Кокаскеров и в тот вечер, и после него, поддался, согласившись просить и даже унижаться, многие лейтенанты, старшие лейтенанты и даже капитаны наотрез отказались молить комиссию о предоставлении им любого места, лишь бы остаться в войсках. Не поддержал Кокаскерова и кадровик, хотя они были дружны. Не от всего, правда, тот отмахнулся, он сделал лишь то, что явно не бросалось в глаза и что не могло вызвать недовольства начальника отряда. И его можно было понять: он уже в возрасте, а увольняться ему не хотелось.

Потом многие из тех, кого Кокаскеров агитировал остаться, писали ему с горечью о своих мытарствах и неустроенности, и вот тогда-то узнал он из нескольких писем о взбаламутившей все сокращенное офицерство резолюции Никиты Сергеевича. Тому, как отцу, написал полковник в отставке, что прошло уже больше трех месяцев, а квартиру ему не выделили, не выполняется, стало быть, приказ, а это — противоправно. Посетовал отставной полковник, что и на работу устроиться трудно… Письмо вернулось к нему с резолюцией самого Хрущева: «Назовите мне любой совхоз, где бы вас не приняли свинарем и не выделили участок под дом, тогда я немедленно приму надлежащие меры».

Анекдотов в то время, после трусливого сталинского, ходило много. Вполне возможно, что и письмо с резолюцией — досужий вымысел злопыхателей, только и на правду все это весьма смахивало.

Потом письма от уволенных стали приходить реже, тон их сделался спокойней. Каждый находил новую свою судьбу, кто у станка, кто, добывая хлеб насущный временной работой, учился, а кто-то упокоил мятущуюся душу в пивнушках, благо даже ерш стоил гроши и малой той пенсии, какую положила отслужившим непредельный срок офицерам держава, хватало на полупьяное прозябание…